Олег Северюхин - В лабиринтах тёмного мира
Я прекрасно понимал, что как только я заговорю по-русски, да еще на несвойственном тому времени языке, то меня скрутят по рукам и ногам и подвергнут таким пыткам, что не приведи Господь. Тогда считалось, что только под пытками человек может быть искренним. Давайте мне любого пыточных дел мастера, и он на следующее утро сознается, что пытал людей специально для того, чтобы они побольше напраслины говорили и обеспечивали ему постоянную работу.
Тут недавно, баба одна африканская с мужиком в самой демократической стране в мире узаконили пытки подозреваемых методом утопления, чтобы выявлять террористов. Так вот, если эту бабу помакать головой в ведро или пакет ей на голову надевать, то она через полчаса сознается, что сама возглавляла террористов. Сверхдемократия и самодержавие суть есть явления одного порядка. Один делает, чего хочет в своих интересах, а те делают, чего хотят, как бы в интересах всех.
Время шло, а я никак не мог придумать, почему я в тоге стою на русской кухне. Да и пауза стала затягиваться до неприличия. Наконец, я вздохнул и, как бы устыжаясь самого себя, сказал:
— Меня ограбили. Вот здесь недалеко. Сняли с меня все и заставили надеть вот это.
— Вот варнаки до чего дошли, — всплеснул мужик руками, — прямо у хором царских грабят. А ты разбойников опознать сможешь?
— Да как их опознаешь, — сказал я, — морды свирепые, бородаты и все на одно лицо…. Да, вот они меня еще по голове сильно стукнули, и я не могу сказать, где я живу и откуда приехал. Даже имени своего не помню.
— Бывает такое, — согласил толмач, — иной раз о низкий косяк так стукнешься, что и не упомнишь, куда шел и зачем, вертаться приходится к тому, кто тебя послал, если помнишь, кто тебя и куда и посылал, — засмеялся он. — Но все равно пошли к нашему дьяку, чтобы определиться со всем.
Мы пошли, а я стал думать, что же мне говорить. Потерявший память это одно, но память должна возвращаться, а что я буду говорить? Рима уже нет и в помине. На его месте десятки государств и даже в самой Италии сидят короли и герцоги. Византии тоже нет. В православных храмах Константинополя на ковриках сидят турки и кричат «Алла». Из документов у меня золотой перстень-печатка с надписью: «Октавий Май Брут» и изображением палочки шашлыка по диагонали.
Мы подошли к двери и заглянули в нее.
— Смотри, — сказал мне толмач, — уже расходиться начинают. Сейчас самая потеха будет. Будут боярина Тырина трясти. Он, шельма, со стола посуду царскую тянет, то солонку серебряную, то чарку позолоченную, то еще чего. Вот сейчас с ним все будут обниматься и трясти его, чтобы вытрясти то, что он со стола стырил. Специальные люди подглядывали за ним, чтобы царю донести, чего он спер, вернее, стырил. Царь он все должен знать. Если человек жрет зело много, то его на пир в следующий раз и не пригласят. Если ест мало, то нужно узнать, чего это он едой царской гребует.
Внезапно что-то звякнуло, и все сразу уставились на серебряную чарку, которая вывалилась из рукава боярина и предательски зазвенела на полу.
— Ай да Тырин, — захохотали все, — не хочет, а все равно чего стырит.
Хохотал и сам Тырин, вытирая рукой фингал под глазом.
— Это ему за воровство синяк поставили? — спросил я.
— Нет, — смеясь, сказал толмач — это царь-батюшка стравил его с боярином Онуфриевым за честь подраться.
— Дуэль, что ли? — не понял я.
— Дуэль не дуэль, а вот за право сесть поближе к царю нужно побороться. Вот они и поборолись. Тырин-то ловчее оказался, хоть под глаз получил, а к царю поближе сел. На следующий пир царь опять кого-нибудь стравит. У заморских царей специальные шуты есть, а у нашего вон сколько бояр, готовых по царскому приказу пошутить по любому поводу.
Глава 38
Толмач вдруг подбежал к какому-то человеку, одетому попроще бояр, и стал что-то говорить ему, показывая на меня рукой. О чем они говорили, я мог только догадываться, но мне показалось, что начальник хотел меня сбагрить куда угодно, лишь бы не вешать мою проблему себе на шею.
Толмач после разговора с начальником медленно шел ко мне, потирая свою бороду.
— В общем, так, — сказал он, — поживешь пока где-нибудь, а мы о тебе в посольствах справимся. Деньги-то есть, — спросил он и сам же ответил, — откуда они у тебя? А что это у тебя на пальце? — Он потянул руку к моему перстню и прочитал надпись. — Знатная вещица, стоит дорого. Могу взять ее в качестве обеспечения заёма, пока расплатиться не сможешь. И бумагу тебе официальную выпишем, чтобы, значит, все по-честному было. Меня Симеоном кличут. Пойдем, пристрою тебя куда-нибудь.
Я снял печатку и пошел за моим благодетелем. Мне принесли какие-то штаны, рубаху, шапку, старенький полушубок и лапти с онучами.
С онучами, это как портянки, я управился быстро, как будто все время их носил, чем удивил даже Симеона. А чего удивляться? Служил в армии, был солдатом, а кто из солдат не носил сапоги с портянками? То-то. Лапти привязал веревочками, ногами притопнул, нормально. Одел полушубок, шапку и тогу с сандалиями взял в руки. Как-никак, а это мой единственный документ. Андрей Васильевич Северцев, римский гражданин Октавий Май Брут, а кто я сейчас? Андре Норман, латинянин. Турист.
Туристов в то время не было. Были разведчики и соглядатаи, которые ездили по разным странам, делали записи, изучали местные языки и обычаи, рисовали карты, дороги, смотрели, как ведут хозяйство. По прибытии домой они писали книгу о своем путешествии, и эта книга оказывалась в библиотеке правителя, изучалась начальником генерального штаба и его сотрудниками, чтобы прикинуть, каков он сосед по военной силе, то ли ждать от него нападения, то ли самим напасть на него.
Кроме того, времена тогда были жестокие. О гуманизме там ничего не слышали и все дела решали силой, выколачивая из подозрительных людей все, что хотели узнать. Как у нас сейчас сегодня. Заметут, пыткам подвергнут, осудят и в тюрьму посадят, если жив останешься.
На улице была зима. Симеон посадил меня в кошевку, и мы поехали по вечерней Москве в кромешной темноте, ориентируясь на немногие огоньки, светившие в молчаливых домах. Около одного дома остановились, привязали лошадь к скобе. Симеон стал стучать ручкой кнута по ставне.
— Кто там? — раздался женский голос.
— Это я, Симеон, — сказал мой провожатый, — принимай, Дарья, постояльца.
Через какое-то время открылась калитка, и мы вошли во двор, а потом и в избу, следуя за женщиной с огарком сальной свечи, о чем я догадался по характерному запаху.
— Вот, Дарья, жилец к тебе, — сказал Симеон, — по-нашему ни бельмеса не понимает, из богатеньких, ограбили его. Деньги на кормление буду давать, потом он оплатит наши расходы. Человек он чужой, на всякий случай детей держи поблизости, да и топор с собой в постель ложи.