Виталий Каплан - Чужеземец
— Да какая там удача, — сплюнул в костёр Алан. — Сама видишь, тётушка, что творится.
— А как же воля твоего Истинного Бога? — не удержалась я от ехидства. — Сам же говорил, что всё по Его воле делается.
— Это верно, — согласился он. — Да только если воля человеческая наперекос Его воле идёт, Он ломать не станет, как палку об колено. Свободу Он нам дал, а уж как мы этой свободой распорядимся… Кажется, где-то я сильно ошибся… Как-то очень уж легко поверил, что сила Его всегда со мной, что раз на великое служение я отважился, то Он меня во всех делах моих поддержит. Слишком я понадеялся, будто всегда пойму божественную волю…
— Чтобы терзаться, ты время ещё найдёшь, — прервала я его бормотание. — Скажи лучше, эта твоя лодка… она вас обоих поднять сможет? Или свалитесь с воздуха-то?
— Да поднимет, куда ж она денется… — усмехнулся Алан. — Она и быка поднимет, ей, железке, всё равно. Правда, там, наверху, другие сложности начнутся… ну уж как-нибудь…
— Ты яснее говори! — потребовала я. — Что тебе грозит? Или не тебе, а вот ему?
Знаю я, в иные страны чужаков не пускают…
— Ну, тут уж никуда они не денутся… — махнул он рукой. — Он же теперь знает о нас, поэтому назад не отправят. Но вот что дальше с ним будет… Это ж первый такой случай…
— Не казнят? — обеспокоилась я.
— Что ты, тётушка, — невесело рассмеялся он. — Они же… мы же такие человечные… ни пыток у нас нет, ни казней, ни рабства… только мы и без того по уши в дерьме… А, ладно. Не будем об этом… А что до меня — судить меня станут. Закон я нарушил. Никому из наших нельзя было сюда, к вам.
— И что с тобой сделают? — мне стало зябко, и не могло меня согреть чахлое пламя нашего костерка.
— Какая разница? — отмахнулся он. — Не беспокойся, не казнят, не искалечат, может, и без заточения обойдётся. А остального тебе не понять, уж очень всё у нас отличается.
— Ну, я много чего могу понять, что другим недоступно, — хмыкнула я. — Жизнью обучена. Но зачем попусту болтать? Сейчас хоть малость, а поспать надо, а рассветом подымемся. Я обратно в Огхойю поковыляю, а вы на юг.
— Может, и ты с нами, тётушка? — вылез доселе молчавший Гармай. — Сама ж слышала, лодка наша всех подымет…
«Наша лодка»! Нет, ну каков наглец!
— Нет, правда, чего тебе вертаться-то? — оживившись, продолжал мальчишка. — Непременно кто донесёт, что ты у себя в доме господина укрывала. К наместнику в судилище потянут…
— Вот только мне и осталось, что на небесных лодках кататься, — рассмеялась я смехом «шипы остролиста». — Стара я для этих глупостей, и нечего мне в той стране делать. А здесь я людям нужна. Роды принять, с мужем помирить, глаза излечить… Сколько сумею, столько и протяну. А наместник… Да ты сам, дурак, сообрази — кто ж на городскую ведьму жалиться станет? Кому охота после без помощи остаться? Да кабы и донесли… Я что? Меня попросили полечить, ну и полечила. Двадцать восемь серебряных докко за то стрясла, вот они, монетки-то, гляньте. А про зловерие постояльца своего и вовсе я не слыхала. Хаонари он ум совращал? Так я в те дни в отъезде была, высокородной госпоже Гайомах-ри камни из почек убирала. Никуда не денется высокородная курица, подтвердит. Так что мне опасаться нечего. И хватит о том. Давайте-ка спать ложиться.
— А ещё, тётушка, — не сдавался Гармай, — уж больно расставаться с тобою жалко.
И мне, и господину…
— Ха, — вытянув руку, я слегка дёрнула его за ухо. — Жалко, видишь ли, ему…
Мало ли кому чего жалко. Да только судьбе жалость наша без разницы. Слепая она потому что и глухая. Как скала, как облако, как вон это бревно…
— Матушка Саумари, — тихо и очень серьёзно сказал Алан и, поднявшись на ноги, достал откуда-то свой резной деревянный крест. — Вот, возьми себе. Ну пожалуйста, возьми. Мне так спокойнее. И да пребудет с тобой сила триединого Бога — Отца, Сына и Духа Святого. И молитвы Пречистой Матери его да уберегут тебя от всякого зла.
— Да ладно, пускай, — я взяла крест и сунула его за пазуху.
«Матушка»… Не «тётушка», значит, а «матушка»… Сколько же лет не звали меня этим словом? Две дюжины…
В глазах защипало, но я удержалась. Спать надо.
10
Мне, считай, повезло — не в сырой подвал засунули, и не в яму, где по колено гнилая вода, а на самый верх Вороньей Башни. Под самыми сводами — даже встав, не дотянешься, — узкое оконце, толстой решёткой забранное. Солома для постели чистая, крысиных лазов не заметно, да и сухо здесь. А что мошкара вьётся да зудит, так то мелочь, не стоящая внимания. И верно сказать, позаботился обо мне славный Аргминди-ри.
Когда везли сюда, в столицу, то в деревянной клетке была мягкая соломенная постель, которую ежедневно меняли, и вдоволь было еды — не высокородных яств, конечно, но сытной и вкусной. Даже вяленым мясом старушку баловали… Зевак, собиравшихся закидывать меня гнилыми овощами, воины отгоняли древками копий.
Наверняка не по своей воле, а следуя приказу. Сами-то они боялись меня прямо как злого духа. Ещё бы — и ведьма я, и зачинщица смуты, и жрица какого-то нового и страшного бога…
А всего ведь пошёл дюжинный день с тех пор, как рассталась я с ними — с теми, чьи жизненные линии переплелись с моею столь же затейливо, как и ломаная линия наставника Гирхана.
Не стала я тогда прощаться, побоялась, что слёз не удержу. Ведь кто я есть — слабая женщина, хоть и науки хитрые освоила, сабельный бой да прочие искусства.
А всё одно — сердце моё точно на чьей-то огромной ладони лежит и рвётся от боли.
Встала я до рассвета, поглядела на них, спящих — Алан на спине раскинулся, руки под голову положил, а Гармай подле него калачиком свернулся, будто дитя малое. И поняла я, что спешить надо, иначе не выдержу. Взяла кожаный пояс Алана, вывязала тремя узлами на нём слово «удача», потрепала по холке стреноженного коня. Потом Гхири своего неразлучного тихо высвистела, по шейке погладила и велела:
— С ними оставайся. Оберегай их.
И пошла не оглядываясь.
До Огхойи я быстро добралась, ещё до захода, успела в городские ворота войти. И каким же мне огромным и пустым мой дом показался! Прямо хоть складывай суму и прочь иди, новую судьбу искать.
Но мне новую искать было нельзя, мне старую надо было до конца довести. И потому покопалась я в припасах, поставила вариться бобовую похлёбку и пошла в книгу записывать всё случившееся. Сама не понимала, зачем время трачу? Для кого пишу?
Как не станет меня, так и не найдут книги мои, на чердаке надёжно укрытые. А коли и найдут, то сожгут не разбираясь. Потому что до сухости в горле, до рези в животе чуяла я свою скорую судьбу. И одному лишь радовалась, что оба они, и Алан, и мальчишка, не догадались, что я задумала. А то бы не отпустили… и не драться же с ними.
