Андрей Мартьянов - Отречение от благоразумья
Разорвав конверт и вложенную в него записку, я преувеличенно тщательно ссыпал клочки в разведенный на заднем дворе костерок, положил себе не забыть по возвращении в Париж разобраться с Барбеттом, и бодро зашагал к черному входу в особняк. Есть письмо — есть проблемы, нет письма... Впрочем, от проблем все равно никуда не денешься. Зато теперь у меня имеется кусочек от созданной лет двадцать назад и рассыпавшейся мозаики. Где одна разгадка, там и остальные, глядишь, соберу по частям всю замысловатую картину. Значит, мадемуазель Марлен Тарбуа, она же, возможно, Марлен Румеркур...
Завтрака мне не досталось. Стоило войти, как я неосмотрительно попался в коридоре на глаза отцу Густаву, выглядевшему мрачнее обыкновенного.
— Вас-то мне и надо, — свирепо буркнул он вместо обычного «доброе утро». — Садитесь, напишете кое-что.
Возвращение господина папского легата в Прагу расставило нас по прежним должностям: отца Фернандо — в инквизиторы-дознаватели, меня — в секретари и нотариусы. Отец Фернандо, впрочем, только порадовался этому обстоятельству: бюрократические хлопоты нагоняли на него непреодолимую скуку и сонливость, из-за чего обширный архив Консьержери пришел в частичное небрежение, а мне грозили долгие дни единоборства с протоколами, приговорами и relatio — записями добровольных признаний еретиков.
Без долгих разговоров устроившись за столом, я придвинул поближе чернильницу и бумагу, и замер, вопросительно глядя на свое начальство в ожидании начала диктовки.
— Не на этом, — герр Мюллер извлек из плоской шкатулки, украшенной по углам золотыми накладками, большой пергаментный лист, горделиво отсвечивающий внушительными красными печатями папской курии. Я едва не присвистнул вслух — знаменитый «Le carte blance», булла ватиканского распоряжения, подписанная лично папой Павлом V, однако незаполненная! Могущественная штука, вне зависимости от того, в чьи руки попадет. Отцу Густаву как-то удалось ее раздобыть, и спорю на месячное жалование, что одним листом он не ограничился. Полетят головы и вспыхнут костры, прав отче Лабрайд...
— Пишите, — выдернул меня из размышлений суховатый голос герра Мюллера с его неистребимым немецким акцентом. — «Мы, папа и епископ Рима Павел Пятый, по представлению инквизиции в лице нашего легата и нунция преподобного отца Густава Мюллера даем санкцию на арест кардинала Луиджи Маласпина и следствие по его делу...»
Бездумно выведя первые слова, я глянул на написанное, остановился и как можно вежливее спросил:
— Святой отец, не поймите меня неправильно, однако я рискну уточнить — вы действительно намереваетесь это сделать?
— Более того, я собираюсь позаботиться, чтобы господин кардинал не испытывал недостатка в приятном обществе, — злорадно хмыкнул герр Мюллер. — Посему начнем мы не с него, а с самого галантного пражского кавалера...
— С делла Мирандолы? — я отложил перо, оставив распоряжение недописанным, и рискнул: — Послушайте, ваше высокопреподобие, я с вами никогда не спорил, но сегодня настал именно такой день... Позвольте заметить — вы ошибаетесь. Мирандола и Маласпина — не те люди, которые вам нужны.
Внутри моей души раздался отчаянный предсмертный писк, напоминавший, что в случае неудовольствия господин легат не замедлит стереть возомнившего о себе секретаря в мелкий порошок и развеять скорбный прах над водами Влтавы. Отец Лабрайд и парижские записи о ходе разбирательства «дела герцога д'Эпернона» недвусмысленно свидетельствовали: несостоявшиеся заговорщики имели самые тесные связи с Прагой, с обитателями Златой улички и с венецианским подворьем на Влашской. Между салоном мадам Галигай и господами чешскими алхимиками велась оживленнейшая переписка, обмен редкими книгами, реликвиями и экзотическими сувенирами, рецептами то ли колдовских, то ли трансмутальных зелий, на конвертах то и дело встречались надписи: «Достопочтенному рабби Льву Бен Бецалелю» (как многоуважаемый иудей позволил втянуть себя в гойское сообщество?), «Мэтру Жерому Ла Гранжу» (неудивительно, мэтр всегда ищет, где бы раздобыть денег для продолжения опытов и ради оных готов вступить в союз все равно с кем и на каких условиях), «Магистру Джону Ди», «Господину Филиппу Никсу, лично, передать в собственные руки»...
Одно из писем вызвало у меня крайнее любопытство, и отец Лабрайд всецело разделял его. Послание, адресованное мадам Галигай, содержало весьма туманный отчет господина Никса о проведенной несколько месяцев назад попытке установить, как было написано, «устойчивую незримую связь между миром вещным и не-вещным», для чего предполагалось уговорить или заставить одну из сущностей этого самого «не-вещного мира» покинуть свое обиталище и временно переместиться на нашу грешную землю. Однако дело у мэтра и его подручных не заладилось, вызываемая тварь оказалась с норовом: перетащить они ее перетащили, а удержать и придать какие-либо вещественные формы не сумели. Наделав изрядное количество шуму, подопытный демон удалился в неизвестном направлении. Мэтр Никс высказывал по этому поводу крайнее огорчение и выражал надежду, что следующий опыт пройдет удачнее, особенно если заранее озаботиться подготовкой всех необходимых компонентов.
Упоминание о «компонентах» мне здорово не понравилось. Знаем, знаем, что обычно кроется под сим непритязательным наименованием: мох, снятый с человеческого черепа, выкопанного в новолуние из неосвященной могилы, печень черной кошки, только что принесшей семерых котят, рука повешенного убийцы... Почему чернокнижники так обожают возиться с подобной гадостью?
Все же мэтру Никсу удалось частично добиться своего. В письме черным по белому сказано: «Инфернальное существо вступило в пределы мира тварного». Нет ли прямой связи между этим событием и тайной, разделенной между мною и отцом Алистером — о существовании в Праге некоего демона по имени Леонард?
Я понимал, что начинаю безнадежно запутываться, а обратиться за помощью мне не к кому. Среди моих расплывчатых подозрений только одно заслуживало наименования относительно стойкого: я почему-то верил, что ни делла Мирандола, ни кардинал Луиджи, несмотря на все свои странности и кружащие вокруг них слухи, не причастны ни к каким темным делишкам. Да, они участвовали в местных интригах — так кто в нынешние трудные времена не пытается сделать себе имя или увеличить состояние, используя не совсем законные средства?
Эти путаные соображения я рискнул высказать герру Мюллеру, но оправдательная речь получилась не слишком убедительной. Господин папский легат дал себе труд выслушать мое невразумительное бормотание и вкрадчиво осведомился:
