Антон Карелин - Дорога камней
Нож промолчал.
— Где ответ на мой вопрос? — уточнила Принцесса, разглядывая его с лёгким прищуром.
— Вы посчитали её ненадёжной. С усложнением происходящего она становилась все более слаба. Вы не хотели ненадёжности.
— Не так. — Голос Принцессы был сух. — Я просто пожалела её. Видишь ли, есть способы усилить хрупкое человеческое существо, если это необходимо: обманом, верой, внушением, угрозой, — да мало ли... Но мы с ней были вместе, пока я росла. Из её вульгарности и пошлости я извлекала свои уроки, от её порочности, лживости, изворотливости и холодности я шагала в сторону самой себя, становясь такой, какая сейчас... Она лишь дитя своего окружения. Слишком привыкла к незыблемым стенам, не в силах подняться с колен и шагнуть за них. Не сможет идти дальше, а если и сможет, лишь потом. Когда со стороны увидит доступное и возможное на самом деле... Мне стало жаль её. Как видишь, и у меня есть чувства.
— Я разве отрицал их, Принцесса, что вы так часто обращаете на них мой взгляд? — спросил Нож, наверняка улыбаясь.
— Быть может, — в свою очередь, загадочно улыбнулась она, кротко опуская глаза, — мне больше не перед кем оправдаться?
«Зачем же тогда вы лишились Даниэля? — подумал убийца с горечью, неожиданной даже для себя. — Изгнали и уничтожили того, кто так любил вас?»
Хотя, быть может, Принцесса собиралась его вернуть — не зря же не спускала глаз, — кто мог ответить, кто мог знать?..
— Я рад, что вам требуется оправдание, — негромко сказал он.
— Приятно видеть мою слабость? — спросила она, поднимая голову, кончиками хрупких пальцев сдерживая свисающие пряди.
— Радостно думать, что в душе вы — доброта.
— Тебя радует свет моей души? Ты хочешь видеть меня добродетельной и чистой?.. Странная жажда для человека твоих пороков и страстей. Ты ведь убийца, существо без морали и жалости, лишь с выгодой и расчётом... Не так ли?
— Вы полагаете, принцесса, дела смертных напрямую повествуют об их душе?
— О, как заманчиво, как странно. — Она, не улыбаясь, посмотрела на него, и лёгкая дымка укрыла глубину её взгляда, в которой тонули мысли и слова. — Быть может, стоит рассказать о себе? Чтоб стало ясно, кто ты и что, и что за цель неумолимо влечёт тебя вперёд; чтобы все заблуждения мои истаяли, как дым, под холодным ветром истинного знания?..
Глаза её блеснули; так юная девственница, дочь хозяина, играет с униженным, но сильным и опасным рабом. Так кошка играет с мышью, позволяя ей бороться, пытаться избегнуть острых когтей.
Убийца помолчал. Он думал, насколько ледяным окажется тот ветер, насколько разрушительным — то знание.
— В своё время, Ваше Высочество, — скрипящим, вязким голосом ответил он, мгновенно вспоминая и о болезни своей, и о хромоте. — В своё время.
12
В узкой комнате с высоким стрельчатым потолком было холодно и мертво. Пронизывающая тишина текла со старых, ничем не украшенных серых, светлеющих кверху камней, из которых неведомый зодчий сплёл замкнутое пространство, уводящее к небесам.
Здесь было полутемно, несмотря на то что снаружи, стремясь проникнуть сквозь толщу стен, согреть стылые плиты и осветить чьи-то тихие мольбы, отгорал во всем великолепии июльский день.
Здесь было тоскливо и зловеще, тянуще печально и тяжко до дрожи почти любому, приходящему в первый раз.
Для тех, кто познал умение быть в себе, молиться истинно и мирно обращаться в небытие, здесь было тихо, спокойно и легко.
Двойной веер пересекшихся солнечных лучей, бьющих из узких окон-бойниц далеко наверху, был кос и кругл, как застывшая растянутая юбка, и полон плавающей пыли. Свет жаркого солнца спускался вниз, к расширяющейся каменной площадке, утоптанной бесконечным множеством шаркающих ног, лишь серым сумраком, свободным от обожествления.
Сейчас никто не ходил по кругу и не сидел в раздумий на рубище, подушке или подстеленном плетёном ковре; никто не молился, не скользил по дороге в иное, не пытался просто уснуть, провидеть ближнее и дальнее, воззвать, вспомнить или забыть.
Лишь покоились на полу три плетёных ковра с иероглифическими изображениями лошадей, ожидая своих седоков.
Дверь скрипнула и медленно отворилась. Нежно-жёлтый свет внутренних предбашенных покоев проник в сумрак, озаряя его; на пороге возник человек. Нет, слишком строен и тонок для человека, слишком плавный, — словно шагающий в тумане или по колеблющейся, но лишь едва- едва, воде.
Эльф в походном сером костюме и ниспадающем плаще, отливающем тусклым серебром. С безмятежным, красивым лицом, молодостью в светлых, бездонных глазах, спящей улыбкой сомкнутых губ. С пушистым и кудрявым, легкокрылым белым пёрышком, неподвижно замершем на груди, — не закреплённым никак.
Подойдя к своей плетёнке, он опустился грациозно и легко, опёрся рукой о каменный пол и, неподвижный, как статуя, остался ждать.
Дверь проскрипела опять, и на пороге возникла женщина, русоволосая дочь андаров, лет сорока, с глазами, в которых воля была сильнее опыта и чувств, тугими косами, хранящими розовеющую, стыдливую юность, с сильными руками врачевательницы и матери. Широка в кости, и высока, выше эльфа, она не казалась тяжеловесной. Шаг точен, каждое движение уверенно и скупо. Над изгибом затянутой в корсет груди правильным узором темнел на светло-зеленой ткани раскрытый живой листок.
Приподняв полы юбок и платья с оборками в трехцветном узоре жёлтых, синих и белых цветов, она прошествовала к своему месту, приняла тонкую руку эльфа и опустилась, кивнув. Приветствие было безмолвным, за ним снова наступила недолгая тишина.
Третий скрип был краток и резок, но слаб; входящему достало силы, чтобы растворить дверь мощным, но плавным толчком, удерживая её рукой, и скрип рассеялся, не достигнув протяжности. Человек замер на пороге, будто давая себя рассмотреть, на деле же оглядывая круглый полутёмный зал. С плеч вошедшего волнами скатывался широкий атласно-красный плащ, золотая мозаика которого мерцала в играющих снаружи лучах; доспех его, непосвящённому сразу неясно, настоящий, походный или украшающий, ювелирный — плотная, облегающая, очень подвижная тысяча крошечных двугранных чешуек-пластин — блестел, начищенный, ещё ярче, едва слышно позвякивая с каждым шагом, спускаясь почти до колен, перехваченный широким темно-коричневым поясом, к которому крепилась пересекающая грудь двойная крестообразная перевязь из прошитых и промасленных ремней. Сапоги, высокие, тёмные, были подбиты металлом и (знающие помнили) странно вскрикивали с каждым шагом, клацая резко и гулко. Маленький перевёрнутый меч из стали, венчавший широкую платиновую цепь, был начищен и сверкал, словно зеркало, отбрасывая блики на стены и длинное, узкое лицо темноволосого сына венгов.
