Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!»
– Нет, – покачал я головой.
– Черт… – Он достал из кармана самодельной куртки потрепанный толстый блокнот с огрызком карандаша. – Смотри, я начерчу и напишу кое-что…
Луна светила ярко, да еще и отражалась от воды. Йенс стал быстрыми и точными движениями набрасывать карту – Европа, север Африки, Малая Азия… Местами он ставил крестики и, задумываясь, писал мелким почерком по-русски – объяснял, кого можно встретить в этих местах. Указал он и несколько постоянных поселений.
– Та зеленоглазая с аркебузой, – вдруг спросил Йенс, вырывая двойной лист из блокнота, – которая подбежала к тебе, а потом перевязывала – твоя девчонка?
– Да, – коротко ответил я. (Танюшка-то не слышит.)
– Береги ее, русский. Ты спросил – могут ли тут рождаться дети? Нет, не могут. Заниматься сексом – да, тут это делают, часто и неплохо, но дети – почему-то нет… Ну что ты смутился?
– Я? Глупости… Родиться тут, чтобы вырасти с мечом в руках и умереть? Знаешь, Йенс, я никогда не думал о своих детях. Но не уверен, что хочу для них такой жизни. Я хочу разобраться. И сделать так, чтобы… не знаю, как. – Я сбился и умолк.
– Я сказал тебе, что не верю в пришельцев и прочую чушь. – Йенс почесал нос. – Я не верю, это так. Но я не верю и в то, что здесь все происходит само по себе. За этим кто-то стоит. Это видно хотя бы по тому, как действуют урса. И еще по тому, как они интенсивно атакуют тех, кто забирается слишком далеко к югу. Мы это на себе испытали.
– Значит, есть что-то на юге? – быстро спросил я.
– Может быть, – согласился Йенс.
– Город Света, про который говорил болгарин?
– Не знаю, – признался немец. – Все, что угодно. Или все-таки ничего… Знаешь, в чем беда нашего образования? – вдруг спросил он. – Чем больше ты знаешь, тем труднее тебе принять решение. Туповатым всегда легче с этим… Вот это все, что я могу рассказать тебе.
Мы снова надолго замолчали. А костер горел, и смеялись вокруг него ребята и девчонки, и с десяток луженых мальчишеских глоток грянули:
Тренируйся, бабка,
Тренируйся, Любка,
Тренируйся, ты моя
Сизая голубка!
А в ответ Игорек Северцев в ужасе завопил:
– Замолчите, несчастные! Как вы поете?!
«Пять лет, – подумал я. – В среднем пять лет». Мне стало холодно, словно от реки подул ледяной ветер.
– Олег. – Я почувствовал, как рука Йенса легла на мое колено. – Я раньше тоже думал об этом. Ты прав, мы живые люди, мы хотим жить, и как-то не утешает та мысль, что дома еще кто-то остался. В начале всего этого я просыпался в поту и плакал: «Меня не будет!» А сейчас этого нет. Просто печально – столько хочется увидеть и узнать, а времени может не хватить…
– Я не о себе подумал, – скомканно сказал я. – Знаешь, Йенс, правда не о себе… Понимаешь, эти ребята и девчонки – они не просто мои друзья. Они… как бы сказать? Попробуй понять. У меня много… было много знакомых, мне даже казалось, что они – мои друзья. А потом я понял, им было все равно, какой я. Они мной вполне довольствовались, не пытались заставить меня быть лучше, чем я есть. А с этими, – я мотнул головой назад, – я ссорился и ссорюсь. Потому что им не все равно, какой я и что со мною. И мне не все равно… Не все равно, что с ними будет…
– Я понял, – тихо ответил Йенс. – Тогда учи их фехтовать.
Начинается
плач гитары.
Разбивается
чаша утра.
Начинается
плач гитары.
О, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
Неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам – плачет,
как ветра под снегами – плачет, —
не моли ее
о молчанье!
– И тополя уходят, —
ответил я, улыбаясь,
– Но след их озерный светел.
И тополя уходят,
Но нам оставляют ветер.
И ветер утихнет скоро,
Обтянутый черным крепом,
Но ветер оставит эхо,
Плывущее вниз по рекам.
А мир светлячков нахлынет —
И прошлое в нем потонет,
И крохотное сердечко
Раскроется на ладони…
– Ты знаешь Гарсиа Лорку?! – обрадовался Йенс.
– Я вообще люблю стихи, – признался я.
Йенс поднялся и гибко потянулся:
– Пойду искупаюсь… Пошли?
– Я не умею плавать, – признался я.
Немец наставительно сказал:
– Учись… Эй, а хочешь, сейчас попробуем?
Я посмотрел на лежащую поперек Волги золотую дорожку.
– Пошли.
Что помню, то помню, хотя и не знаю,
В чем суть всего, если только суть
Не связана с необходимостью прошлое
Сделать опять настоящим.
Помню
Желание войти в ночное озеро и выгребать
К дальней луне. Помню белое пламя
У темной норы перед тем, как взглянул
В высокое небо, знойно дрожащее в мареве белизны.
И еще иногда —
на рассвете обычно —
я вспоминаю крики в горах.
Но все, что могу, – это быть очевидцем.
Костер еще не прогорел – угли давали самый хороший жар, пень не переставал постреливать струйками пламени, похожий на раскоряченного черного осьминога. И наши, и немцы спали вокруг костра кольцом, ногами к пеплу, закутавшись кто во что и прижавшись друг к другу.
– Часовых не поставили, – сказал я. Йенс не успел ответить, мы увидели Андрюшку Соколова, он сидел у деревьев подальше и коротко махнул рукой. Наверное, и немец-часовой тоже где-то был…
А в следующий миг в предрассветном сумраке, пропитанном плавающим туманом, я различил, что спят не все.
Танюшка сидела у костра, скрестив ноги и спрятав руки под мышками. На плечи у нее была накинута Сережкина куртка, а он сам спал под одной с Вадимом. Когда мы подошли, она только посмотрела из-под спутанных волос – и снова уставилась в угли.
Йенс молча обогнул костер и улегся где-то среди своих, я сразу перестал его различать, да и забыл о нем, если честно. От реки тянуло холодком. Я сел рядом с Танюшкой и молча начал разуваться.
– Поешь, – тихо сказала она, протягивая две палочки шашлыка, уже покрытого белесым жиром, а на них – тонкий ломоть лепешки. – Это немцы дали, из чего-то-там дикого. Почти как хлеб… Я рецепт постаралась запомнить… Ешь, ешь. Хорошо поговорили?
– Я потом расскажу всем, Тань, – пообещал я и занялся шашлыком.
Не люблю, когда на меня смотрят во время еды. Но Танька смотрела. И мне не было неприятно.
– Я очень за тебя испугалась, – сказала она. – Я так испугалась. Ты даже не представляешь, как я за тебя испугалась.
– Надо привыкать, Тань. – Я бросил одну палочку на угли, и жир на ней вспыхнул сине-рыжими язычками. – Тут по-другому не бывает. Я это до конца только вот сейчас понял, когда с Йенсом поговорил.
– Всю ночь протрепались, – укоризненно сказала она. – У тебя же есть часы, видел же, который час! – и вдруг она фыркнула, а потом засмеялась.
