Шерас - Стародубцев Дмитрий
Партикулис повернулся, быстрым шагом пересек площадку и скрылся в своем шатре. Один из стражей вынул кинжал и обрезал веревки на руках недавнего пленника.
— Ты свободен. Только Бог мог смягчить сердце нашего сурового партикулиса. Иди в храм и проведи эту ночь в молитвах, воздав должное Божественному, сохранившему тебе жизнь…
После шпаты и других казней, лишавших жизни приговоренных, черный шнурок являлся самым страшным наказанием в авидронской партикуле. Этому наказанию подвергались циниты и даже младшие воинские начальники за неподчинение, воровство, мародерство, оставление поста, трусость… Подразумевалось, что черный шнурок — замена смертной казни, жест милосердия со стороны военачальника. В своих работах знаменитый военный теоретик и полководец Тертапент предположил, что это наказание было введено четыреста лет назад, когда в бесконечных битвах с флатонами авидронские партикулы были настолько обескровлены, что правители старались любым способом сохранить жизнь своим воинам, какую бы провинность они ни совершили.
Впрочем, черный шнурок являлся скорее не заменой казни, а ее отсрочкой. В любой день провинившегося могли вернуть на шпату, стоило ему только слегка оступиться.
Грубая полоска из кожи толщиной в палец повязывалась на шею двумя секретными узлами и напоминала ошейник раба. Шнурок туго затягивался, и наказанный первое время чувствовал себя приговоренным к повешению с уже накинутой на горло и затянутой петлей. Только по истечении нескольких месяцев узел ослабляли, и жуткое ощущение проходило.
Воин лишался званий, если имел таковые, и в течение всего срока наказания не получал плату за служение. Черный шнурок нельзя было ни снимать, ни прятать. Во время его ношения запрещалось надевать наградные платки и фалеры, участвовать в праздничных трапезах, пить вино, посещать акелины, появляться в городских общественных местах — купальнях, Театрах, Ресториях.
Цинит с черным шнурком на шее вызывал общее презрение товарищей по партикуле. К нему относились так же пренебрежительно, как к рабу. Он спал под открытым небом, потому что воины не хотели делить с ним шатер, питался едой, приготовленной из самых негодных припасов. Днем и ночью он выполнял самую черную работу, отправлялся на самые опасные задания.
Обычно провинившийся долгое время, не менее года, ходил с черным шнурком на шее, пока партикулис не прощал его за долгое усердие и не восстанавливал в звании. Только после этого авидрон вновь становился полноценным воином, и ему возвращались заслуженные привилегии. Более того, за терпение и настойчивость таким воином принято было восхищаться. Друзья по отряду должны были устроить прошедшему страшное испытание шумную трапезу, окружить его дружеской поддержкой и потом никогда не упоминать о прошлом бесчестии.
Был и более действенный способ получить прощение — для этого следовало совершить подвиг. Надо было только первым взобраться на стену осаждаемого города или поразить в сражении множество врагов.
Когда-то Неоридан Авидронский написал и продал за три кувшина золота монументальную картину, где были изображены авидронские воины, теснящие злые отряды кочевников. На заднем плане — отступает орда, бросая повозки с награбленным добром, с женщинами и детьми. Кругом умирающие враги. А впереди — старый партикулис, раненный в плечо, склоняется над убитым воином, обеспечившим победу, и срезает с его шеи черный шнурок. Рядом горюют знаменосцы, склонив знамена, и играет на лючине юноша-музыкант.
Будучи уроженцем Грономфы, ДозирЭ часто посещал Форум Искусств и сразу же вспомнил эту известную картину. «В первом же бою искуплю вину и избавлюсь от черного шнурка, только надо дождаться случая. И пусть даже для этого придется погибнуть», — подумал он.
Но случая долго не предоставлялось. Злые шутки недавних товарищей жгли, как укусы ядовитых насекомых. ДозирЭ чувствовал себя уличным псом, которого отовсюду гонят, — бездомным, одиноким, голодным, несчастным.
В лагере партикулы нашлось много грязной работы, настолько унизительной, что поручали ее, прежде всего, таким, как ДозирЭ — бесправным отверженным. Их было в партикуле несколько человек, и все они влачили жалкое полуживотное существование.
ДозирЭ целыми днями метался по лагерю, исполняя всевозможные поручения. Ему было запрещено разговаривать — разрешались лишь короткие вопросы, связанные с исполнением работы. Передвигаться по лагерю надлежало только бегом. Возбранялось носить плащ и шарф монолита, смотреть старшим по званию прямо в глаза, есть вместе со всеми.
Молодой человек работал в обозе, трудился у мастеровых, чинил шатры и плел циновки, начищал чужие доспехи, расширял рвы, оттаскивал и сжигал трупы мертвых животных. По ночам, когда циниты партикулы давно уже спали (ему самому была выделена для сна только малая часть ночи), он вычищал лошадиные загоны и отхожие ямы. «Счастье твое, что в партикуле нет слонов», — шутили воины и с ложной брезгливостью затыкали носы, когда ДозирЭ, едва держась на ногах, брел мимо.
Грономф исхудал, посерел, его трепала лихорадка. Через двадцать дней, привыкнув к постоянному бдению, он уже не хотел спать. Но голод продолжал мучить его, поскольку несколько затвердевших ячменных лепешек не могли насытить молодой и сильный организм.
Однажды ДозирЭ сидел в стороне и с нетерпением ждал, когда приготовится незатейливая похлебка из горсти ячменной муки. Свой котелок он незаметно приставил к большому огню, над которым висело несколько общественных котлов. Сегодня, благодаря ухищрениям, ему удалось раздобыть две сушеные рыбки. Целый день он провел в мечтах о маленьком пиршестве, которое устроит себе, и, когда настало время вечерней трапезы, поспешил искрошить драгоценную добычу в безвкусное варево.
Один из воинов обратил внимание на неприметный котелок, поставленный с краю прямо на раскаленные головешки и воровато поглощающий от костра щедрые языки пламени. Он принюхался и брезгливо отвел нос. «Чье это ячменное пойло?» — спросил он «бессмертных» монолитаев, расположившихся рядом. Циниты удивленно переглянулись.
— Это моя еда, — виновато произнес ДозирЭ, выступив из-за спин.
— А, это ты! — узнал воин цинита-новобранца. — Разве пристало горожанину, тем более грономфу, есть рабскую болтушку? — удивился он, и его глаза недобро вспыхнули. — Лучше сходи к партикулису: он поделится с тобой кабаньей ляжкой, которой сегодня трапезничает. — С этими словами воин ударил котелок ногой и опрокинул его содержимое в костер.
ДозирЭ нашел в себе силы сдержаться, прошептав старинную молитву. Он испепелил обидчика свирепым взглядом, отвернулся и пошел прочь. Уединившись на краю лагеря, он присел на корягу и предался горестным мыслям.
На землю рядом с ДозирЭ легла чья-то большая тень. Молодой воин испуганно поднял глаза и увидел перед собой Тафилуса. Могучий цинит был облачен в благородный плащ «бессмертного» монолитая, а на боку у него, в позолоченных ножнах, красовался тяжелый меч «огненный дракон».
Тафилус что-то прятал под плащом, и ДозирЭ на всякий случай поднялся и отступил на шаг.
— Не бойся, — сказал девросколянин и протянул то, что скрывал под одеждой.
Грономф присмотрелся и с удивлением обнаружил в его руке несколько свежих пшеничных хлебов.
— Благодарю тебя, Тафилус. Не скрою, я голоден, как никогда. Но я не смогу принять твой щедрый дар, потому что ты сам нуждаешься в припасах.
— Бери, ДозирЭ, сейчас они тебе нужнее, и не думай обо мне.
ДозирЭ никогда в жизни не принял бы такое подношение, если б не тот звериный голод, который терпеть более не было сил. И он взял протянутые хлеба, почувствовав пальцами их шероховатую поверхность, излучавшую тепло, и ощутив запах, напомнивший о доме. Приняв дар, он с жаром вонзил молодые зубы в ароматную мякоть.
— Спасибо тебе, девросколянин, — наконец опомнился ДозирЭ, подняв голову. Но того уже и след простыл…
Только через месяц в центральные ворота лагеря въехал изможденный посыльный. Соскочив с лошади и бросив поводья, он первым делом испросил воды. Напившись вволю, воин оправил запыленные одежды и вошел в шатер партикулиса. Вскоре размеренно забили калатуши, и циниты бросились снимать лагерь. Партикула «Неуязвимые» выступила в поход, выслав по всем направлениям следопытов, усиленных легковооруженными конниками.
