Антон Орлов - Мир-ловушка
Один из рабов побежал за целителем. Клодий лежал у стены, его круглое пухлое лицо с приоткрытым ртом заливала мертвенная бледность, но веки подрагивали. Потом его унесли на носилках. На полу остались темные сгустки. Потом пришли рабы с ведрами и тряпками, и спустя четверть часа не осталось ничего.
– За Клодия, – прошептала Роми, вновь поднимая самострел. – И за меня. И за Сибрелу. И за всех остальных!
В проеме появился Клазиний. Он был довольно красивым парнем, нравился девушкам, хотя Роми находила его отвратительным. Вот он заметил ее, и на его лице расцвела делано слащавая улыбка.
– Ой-ой-ой, какие мы храбрые! – Он медленно пошел ей навстречу. – Ну вообще, ну такого я еще не видел… Расскажи кому – не поверят! Да ты же не сможешь выстрелить! Ну-у, как ты меня испугала…
Дрожь почти исчезла. Роми молча, сосредоточенно целилась. Надо попасть с первого раза.
– Во номер, ты меня позабавила! Ты не смо…
Его отбросило назад. Самострел в руках дернулся. Оцепенев, Роми смотрела на неподвижное тело. Лицо Клазиния, еще несколько секунд назад такое самоуверенное, розовое, наглое, превратилось в кровавую маску с неразличимыми чертами.
– За всех… – прошептала Роми.
Сдвинув запирающий рычажок, откинула крышечку на корпусе самострела – металл нагрелся, стал почти горячим, – достала из мешочка оловянный шарик, втолкнула в отверстие.
Шаги. Это Фоймус. А может, кто-то другой?.. Роми отступила за ближайшую статую: стрелять в случайных свидетелей она не собиралась.
Все-таки Фоймус. Невысокий, расплывшийся, с хитровато-добродушной физиономией – впрочем, порой эта маска исчезала, уступая место другому выражению: глумливому, ехидно-жестокому.
Увидав тело приятеля, он издал удивленный возглас и шагнул было вперед, но остановился:
– Варий! Варий, ты чего?..
Роми выступила на открытое место. Она держала его на прицеле.
– Ты… – Поглядев на нее, на труп, снова на нее, Фоймус вдруг затрясся всем телом. Роми, ожидавшая, что он будет вести себя, как Клазиний, слегка растерялась. – Это ты?.. Убила?.. Нет-нет, убери это! Романа, опомнись! Мы же с тобой просто шутили… Ты что, добрых шуток не понимаешь?
Роми нажала на спусковой крючок. Фоймус на несколько шагов отлетел, ударился спиной о задрапированную в каменный плащ статую Алгебры и сполз на пол. В груди у него зияла кровавая дыра. Роми стиснула зубы: ей было нехорошо.
Везде тихо. Она обогнула трупы, не приближаясь к ним, вышла в галерею. Спохватившись, спрятала самострел в мешочек. Спуститься на седьмой этаж долго не решалась – вдруг заметят, наконец преодолела страх и сбежала вниз.
Поколебавшись, свернула в коридор седьмого этажа: теперь лучше по другой лестнице, которая находится в противоположном конце здания.
В галереях было пусто. Лекционное время. Попавшийся навстречу раб с коробкой вылепленных из глины макетов брел по своим делам, опустив глаза.
Вдруг ее внимание привлекли голоса старшекурсников, сидевших в оконной нише, то ли улизнувших, то ли изгнанных с лекции. Увлекшись беседой, те ее не замечали.
Ей показалось, что она уже слыхала эти голоса – когда ее били, накинув на голову мешок. Нахмурившись, Роми остановилась.
Сунула руку в мешочек на поясе. Замерла.
Нет.
Этих парней она раньше не видела, и у нее не было уверенности, что они участвовали в нападении. Бывают ведь похожие голоса… Она не хотела убивать невиновных.
Так и не вытащив оружие, она крадучись прошла мимо, спустилась на четвертый этаж, добежала до туалетной комнаты и там упала на низкую деревянную скамью у стены. Ее опять начало знобить.
– Вам плохо?
Она вздрогнула. Вопрос задала пожилая рабыня в мешковатой застиранной тунике, бесшумно выплывшая из подсобки.
– Да. Плохо. Из-за этого я не смогла пойти на лекцию, – запинаясь, ответила Роми. – У меня месячные.
Последнее было правдой.
– Вам нужна теплая вода? – деловито спросила рабыня.
Роми помотала головой.
– Проводить вас к целителю?
– Нет. Спасибо. Я просто посижу здесь.
Женщина ушла. Пустая комната, облицованная зеленой глазурованной плиткой, действовала на Роми успокаивающе. Хорошо, что рабыня ее видела: алиби. Она дождется окончания лекции и потом, вместе со всеми, пойдет в жилой корпус.
Титус коротал время, гуляя по проспектам и бульварам Верхнего Города. Солнце перемещалось по сиреневому небосводу медленно и неохотно, словно старалось оттянуть его окончательную разлуку с Роми. Проголодавшись, он зашел в кафе. Взял пинту виноградного вина, запеченные в тесте мясные деликатесы и на десерт горячий шоколад. Кафе оказалось очень дорогим. Афарий слегка оторопел, когда увидел счет, начертанный каллиграфическим почерком на веленевой бумаге, однако сумел сохранить невозмутимый вид, расплачиваясь за ужин золотом Эрмоары.
И вновь пошел гулять, безучастно разглядывая нарядные паланкины, позолоченные капители колонн, украшенные драгоценными камнями скульптуры в нишах. Давным-давно, в детстве, Верхний Город представлялся ему недосягаемой обителью полубогов – теперь же Титус привык к его роскоши и ничему не удивлялся.
В голове теснились грустные, сумбурные мысли. Он не мог не думать о Роми! В который раз он повторял самому себе, что его влечет всего лишь ее внешняя оболочка, – тонкие черты лица, изящное строение тела – а душа, напротив, отталкивает, но это не помогало. Возможно, после близости с ней влюбленность сошла бы на нет… Но есть еще старая стерва Эрмоара. Конечно, пожилая дама не сможет завязать его узлом, не говоря уж о том, чтобы выполнить остальную часть своей угрозы, однако устроить и ему лично, и Ордену массу неприятностей – это более чем в ее силах. Лучше не связываться.
Неутоленное влечение снедало его, окрашивая окружающий мир – тяжеловесно-материальный, солнечный, яркий – в минорные тона. Титус во всем находил отголоски своей печали: в прозрачных как слеза струях фонтанов, в меланхолическом выражении, застывшем на лике статуи Прилежания в вестибюле учебного корпуса, в ошалело выпученных глазах раба, чуть не сбившего его с ног на лестнице между третьим и четвертым этажом…
Раб в последний момент шарахнулся в сторону и остановился, хрипло дыша. Титус нахмурился: к рабам он относился с застарелой прохладцей.
«Хорошо они устроились, задарма их кормят! – вздыхал когда-то дед. – Знай себе на нас, на нищих, поплевывают… Запомни, малыш, рабы никогда не подают. Даже если раб деньгой разживется, с нами он не поделится! Одно слово, скупердяи».
Скупердяй в серой тунике переминался с ноги на ногу, его грудная клетка ходила ходуном. От него разило страхом и потом.
– В чем дело? – сухо спросил Титус.
