Макс Фрай - Жили-были. Русские инородные сказки – 7
Имя у него еще такое было… тяжелое. Ну, неподъемное такое – тонн пять, пожалуй, если не больше. Никто не осмеливался. А он еще скромный очень, не навязывался особо, да и вообще старался не шуметь. Наверху тишина такая, красота, прямо летать охота, что при его размерах…
Шнурок, бывало, на ботинке развяжется, а он стоит, ждет. А ну как кого испугает ненароком, если ручищами своими шевелить начнет? А внизу уже собралось всех полно – снуют туда-сюда, дорогу освобождают, в свистки свистят. А ему неудобно прямо, готов сквозь землю провалиться. Пробовал даже босиком, но как-то оно…
Питался облаками. Очень удобно. Главное, пища не тяжелая, а наоборот. Если день солнечный, на небе ни облачка, значит, очень голодный был. А если все тучами затянуто, значит, хандрит, аппетита нет, значит, дождь. Тогда под ним все собираются, сухо потому что, и все расстояние от площади до станции…
Бывало, как затоскует, как надумает всякого – сядет на корточки и плачет. Только это очень редко. В последний раз целое небольшое море наплакал. Теперь там курорт и пляжи. Оно, конечно, веселее, но глаза сильно устают. А отвлечься как? Они же там, внизу, через одного плавать не умеют. А раз сам все заварил, значит…
Он поначалу думал, если много-много облаков съесть, внутри должна такая легкость и летучесть образоваться, что вопрос с перемещениями можно будет как-то иначе решить. Он даже спал с открытым ртом. Но самолеты все время язык царапали, поэтому приходилось пригибаться каждый раз, когда…
* * *Родилась Аксинья под осиной на опушке.
Мать положила ее в авоську, подвесила на сук да и сгинула.
Кричала Аксинья так громко, что онемела. Кормили Аксинью белки да куницы, поили птицы да дожди.
Подросла Аксинья, обломился сук, порвалась авоська.
Встала Аксинья, отряхнулась и пошла домой.
Шла Аксинья по Руси, заглядывала в окна, стучала в двери.
«Кто там?» – спрашивают.
Молчит Аксинья.
Постоит и дальше идет. А за ней молва тянется. Ходит, мол, Аксинья, детей пугает, стариков тревожит, дом себе ищет. Запирайте ставни, закрывайте двери, не пускайте в хату.
Кореньями питалась Аксинья, воровала яйца из гнезд, языком ягоды давила. Летом в ручьях купалась, зимой спала в медвежьих берлогах.
Поспит, выйдет на солнышко, отряхнется, да и снова домой идет.
Весь мир обошла Аксинья. Все, что можно, повидала. Вернулась к своей опушке.
Нет нигде у Аксиньи дома.
Нашла свою авоську да и повесилась на суку. А чего жить-то?
* * *Лаптем копал Захар лунку.
Так ему Ильинична велела. Старуха хоть и выжила из ума вовсе, а деревенские каждому слову ее верили. Авторитет, не хухры-мухры!
Яблочные косточки Захар во рту держал, под языком. Пока от старухиного дома шел, держал, пока копал – тоже.
– Семя должно сродниться с тобой. Все о тебе узнать должно, – говорила Ильинична морщинистым беззубым ртом. – А как яблоко есть станешь, отвори свои мысли и сердце.
– Да как же я отворю, не умею я! – сокрушался Захар.
– Тогда молись, – отвечала старуха.
Захар съел яблоко, молясь. Вместе с кочерыжкой съел, как велено. А косточки – под язык. Прямо чувствовал, как они набухают там и оживают.
А потом выплюнул в лунку да босыми ногами притоптал.
И помолился еще, на всякий случай.
И землю перекрестил – для закрепления эффекта.
– На третий год деревце пересадишь, – учила Ильинична, – на пятый начнет плодоносить.
– Выходит, целых пять лет ждать? – возмущался Захар.
– Эка, скорый какой! – Ильинична сложила на коленках морщинистые руки. – Только на седьмой год яблоки родятся те самые – молодильные! Вот тогда и начнется новая твоя жизнь…
Захар сходил к колодцу, принес воды в ковше, полил не скупясь.
Шел домой светлый весь, радостный. Думал о том, что надо бы плетень завтра починить, а на будущей неделе ставни подкрасить.
А в голове уж картинка проявлялась, как цветет его яблонька, как обещает Захару новую, молодую жизнь, праведную да благую.
Пришел Захар домой, выпил чаю, лег в постель да и помер.
* * *Свен Ланге жил отшельником на той окраине хутора, которая под самым лесом.
Его первая жена утонула в пруду спустя две недели после венчания.
А вторая жена бежала с молодым цыганом, оставив Свену малолетнюю дочь Зою, больного пса Хорве, неспокойную совесть и одинокую старость.
Свен Ланге изготовлял огородные пугала. И не было второго такого мастера на всю округу.
Зою забрали на воспитание дальние родственники.
Пес Хорве издох от тоски и старости.
Свен Ланге набивал головы пугал сеном, рисовал им лица и одевал в платья своих жен.
Его считали помешанным, но пугала исправно покупали и увозили в соседние селения.
Пугала Свена Ланге приносили счастье и удачу. Где во дворе стояло такое пугало, там урожай был богаче, дети здоровее, мужчины сильнее, а женщины радостней.
И только самому Свену от них не было никакого проку.
Свен Ланге отдал богу душу зимой, в самые лютые февральские холода.
В тот год выпало столько снега, что Зоя не смогла приехать проститься с отцом.
Но в каждом дворе стояло по одной скорбящей женщине. Их платья были присыпаны снегом, лица обращены к небу, а из глаз текли слезы. Текли и тут же замерзали. Поэтому никто этих слез не видел.
Да и не поверил бы.
* * *Дьякон Пантелеймон был хромой с тех самых пор, как упал с лестницы.
Тогда он еще дьяконом не был. И звали его Йолаф.
А дело было так.
Нравилась Йолафу соседская дочка Кристя. И заманил он ее однажды на задний двор. Прижал к сараю и давай целовать да лапать. А Кристя, девка юркая, недолго думая взобралась по лестнице на крышу и знай себе смеется. Йолаф за ней. А перекладина возьми да и обломись.
Там и падать невысоко. Но видать, такое у Йолафа было счастье – напоролся он на железный дрын, и тот вошел ему в правое бедро, а вышел между ребер.
Случилось это в августе, как раз на праздник Пантелеймона-великомученика.
Мать Йолафа так потом и сказала, мол, Пантелеймон тебя спас, в иной день бы и не выжил.
Когда принял Йолаф крещение, так его и нарекли. А позже местный пресвитер рекомендовал его на службу епископу.
Пантелеймон был хорошим дьяконом. Следил, чтобы в церкви все было благообразно и по чину, много общался с прихожанами. По указанию епископа распоряжался церковными имуществами: раздавал милостыню, заботился о содержании вдов и сирот, распределял церковные пособия.
Любил ли он Кристю? Все время любил. Так любил, что когда через четыре года вышла она замуж за молодого кузнеца, подстерег ее вечером у каплицы да и зарубил лопатой.
