Урсула Ле Гуин - Проклятый дар
– Жаль, что нельзя пустить лошадей галопом! – сказал я.
И мать, решив, что я именно это и намерен сделать, тут же всполошилась:
– Нет, милый, этого нельзя!
Но Канок, ехавший за нами следом, усмехнулся и сказал:
– Нельзя, но мы от них и шагом убежим.
Уже вовсю щебетали птицы, и мне все казалось, как моей матери ночью, что я вот-вот увижу свет зари.
Мы проехали уже несколько миль, когда она вдруг нарушила молчание:
– Глупо было привозить цыплят в такой дом!
– В какой «такой»? – переспросил отец. – В такой большой и богатый, ты хочешь сказать?
– Он хорош только в их собственных глазах! – сердито отрезала Меле Аулитта.
А я сказал:
– Отец, они ведь, наверное, скажут, что мы убежали!
– Да, конечно.
– Но тогда нам не надо было… не стоило…
– Если бы мы остались, Оррек, я бы его убил. И хотя мне очень хотелось прикончить этого негодяя в его же собственном доме, боюсь, мне слишком дорого пришлось бы заплатить за свой поступок. И он это прекрасно понимал. Но я все же доставлю себе небольшое удовольствие!
Я не понял, что он хотел этим сказать, да и мать, по-моему, тоже не поняла, но спрашивать мы не стали, а уже ближе к полудню услыхали позади топот конских копыт и встревожились, но Канок сказал:
– Это Парн.
Парн нагнала нас, поздоровалась своим хрипловатым голосом, так сильно напоминавшим мне голос Грай, и спросила:
– Ну, и где твои коровы, Канок?
– Вон под тем холмом, чуть дальше.
Мы еще немного проехали, потом остановились, и мы с матерью спешились. Она усадила меня на заросшем травой берегу ручья, взяла Сероухого и Чалую и подвела их к воде, чтоб напились и немного остудили копыта. А Канок и Парн куда-то поехали, и вскоре их совсем не стало слышно.
– Куда это они? – спросил я.
– На то пастбище. Канок, должно быть, попросил Парн призвать наших телок.
Прошло не так уж много времени, но оно показалось мне вечностью, потому что я очень беспокоился и все прислушивался к звукам возможной погони, но, разумеется, ничего не было слышно, кроме птичьего пения и отдаленного мычания коров. И тут мать сказала:
– Они едут! – Вскоре я услышал шелест травы, приветственное пофыркиванье Бранти и голос отца, который со смехом что-то рассказывал Парн.
– Канок? – окликнула его мать, и он тут же ответил ей:
– Все в порядке, Меле! Это наши телки. Драм позаботился о них, но теперь я забираю их домой. Так что все в порядке.
– Вот и хорошо, – сказала она совершенно несчастным голосом.
И вскоре мы снова двинулись в путь – впереди Меле, затем я, за мной Парн с двумя телками, неотступно следовавшими за нею, и наконец Канок, который вез наши пожитки. Молодые и бодрые коровы ничуть не замедляли наше движение; эту породу скота раньше использовали для любых работ; на таких коровах и возили, и пахали, так что телки бежали резво и ничуть не отставали от лошадей. К середине дня мы наконец пересекли северную границу наших земель, свернули и направились в сторону Роддманта. Парн предложила пока что отвести телок туда и оставить на одном из пастбищ вместе с их собственным стадом.
– Это будет не так вызывающе, – сказала она. – Да и Драму значительно труднее будет снова их выкрасть.
– Если только он специально не пошлет ради этого за тобой, – сказал Канок.
– Он-то, может, и пошлет, да только я больше не собираюсь иметь никаких дел с Огге Драмом. Если только он не захочет разжечь междоусобицу. Впрочем, тогда он получит сполна.
– Если он вздумает воевать с вами, то ему придется воевать и с нами! – заявил Канок с веселой яростью.
Я услышал, как мать прошептала: «Энну, услышь меня, приди!» Она всегда повторяла эти слова, когда была встревожена или напугана. Когда-то я спросил ее, кто такая эта Энну, и она рассказала мне, что это богиня, которая делает более гладкой дорогу для путников, благословляет любой труд и улаживает всякие ссоры. Животным воплощением Энну была кошка, а опал, который Меле всегда носила на шее, считался камнем этой богини.
К тому времени, как спина моя перестала ощущать тепло клонившегося к закату солнца, мы подъехали к Каменному Дому Роддманта. Но лай собак я услышал задолго до этого. Огромная стая собак собралась вокруг нас, но лошадей они не пугали, напротив, все они радостно нас приветствовали. Тернок с крыльца тоже что-то громко кричал, а потом кто-то подошел ко мне – я по-прежнему сидел на Чалой – и тронул за ногу. Это была Грай. И вдруг она прижалась лицом к моей ноге.
– Ну-ну, Грай, дай же Орреку слезть с лошади, – суховато-ласково сказала ей Парн. – Подай ему л^чше руку.
– Не нужно, я сам! – Я вполне удачно спешился и обнаружил, что теперь Грай схватила меня уже за руку, прижалась к ней лицом и плачет:
– Ох, Оррек! – приговаривала она. – Ох, Оррек!
– Да что ты, Грай, все хорошо! Правда! Это не… Я не…
– Я знаю, – сказала она, выпуская мою руку и несколько раз горестно шмыгнув носом. – Здравствуй, мама. Здравствуй, брантор Канок. Здравствуй, Меле, дорогая моя, – и я услышал, как они с Меле обнимаются и целуются. Потом Грай снова вернулась ко мне.
– Парн говорит, у тебя какая-то собака есть, – неуклюже начал я, ибо гибель бедного Хамнеды все еще тяжким грузом давила мне на душу – не только его смерть, но и то, что я сам его тогда выбрал, хотя Грай предупреждала меня, что выбор я сделал неправильный.
– Есть. Хочешь, я тебя с ней познакомлю?
– Очень хочу!
– Пошли.
Она куда-то повела меня – даже этот дом, который я знал почти так же хорошо, как родной, показался мне лабиринтом, полным тайн, из-за черной повязки у меня на глазах.
– Подожди минутку, – сказала Грай, и вскоре я услышал: – Сидеть, Коули! Коули, это Оррек. Оррек, это Коули.
Я присел на корточки. Протянул руку и почувствовал на ладони теплое дыхание, деликатное прикосновение усатой морды и языка, тут же вылизавшего мне все пальцы. Я осторожно провел перед собой рукой, опасаясь попасть пальцем собаке в глаз или испугать ее каким-нибудь неверным движением, но собака сидела смирно. Я погладил ее и ощутил под рукой шелковистую, густую, курчавую шерсть и настороженно приподнятые мягкие уши.
– Это черная овчарка? – шепотом, точно завороженный, спросил я.
– Да. У Кинни сука прошлой весной принесла троих щенков. Коули оказалась самой лучшей и быстро стала любимицей всей детворы. А Кинни уже начал ее учить как пастушью собаку. Но я, услыхав про твои глаза, выпросила ее у него. Вот, держи. Это ее поводок. – Грай сунула мне в руку конец жесткого кожаного поводка. – Пройдись с ней, – велела она.
Я встал и почувствовал, что собака тоже встала. Я сделал шаг и обнаружил, что собака преградила мне путь и не желает сходить с места. Я рассмеялся, но был несколько озадачен.
