Антон Соловьев - Королевство свободных
Все это было хорошо и замечательно, но совесть мучила от этого не меньше. Ведь я прекрасно знал, все знал заранее и понимал, что я был тем самым мелким камешком, который обрушил лавину. Не будь меня, начавшего объединять земли под знаменем древнего королевства вандов, не пошевелился бы на своем престоле папа Вселенской Церкви, не пришло бы в движение рыцарство севера, собираясь благочестиво пограбить богатые южные города.
Не знаю, состоялся бы вообще этот поход, эта страшная железная лавина севера, если бы не появился я. Я из небытия, из зачарованного леса, будто из древних сказаний. «В час бедствия Сарана вернется истинный король!» А не наоборот ли все происходит? Вернулся этот самый истинный король, то бишь я, и бедствия полились бурной рекой. Стальной рекой. Вот этого я не знаю. Знает совесть, и она терзает меня. И кто сказал, что тираны и палачи не истязаются душой своей? Поймать бы того мерзавца да на кол посадить или четвертовать, чтобы знал.
Но все одно к одному… Действительно все одно к одному, потому что наследственное помутнение рассудка бравого скэлдинга, который, как и все вокруг меня, мыслит если не эпически, то даже хуже, мифически, очень мне помогло. В общем, эта история с волком, сожравшим солнце, и натолкнула меня на почти что гениальную идею.
От старого дворца короля-ванда остались не только обширные подземелья, но и одна башня — самая высокая. Суеверные люди говорили, что по ночам там загорается свет и ведьмы водят хороводы с душами тех, кто погиб при том страшном сотрясении земли. Но нет, все гораздо проще. Крипта — это не убеждения, Крипта — это вольное, смелое братство духа и философские идеи, опережающие время. Да нет, не только. Главное — это наука, это прогресс. Это лекарство от болезней, это новое оружие и знания о мире. О мире не плоском, находящемся в центре вселенной, которая крутится вокруг него. Нет, в крипте, вернее над криптой, еще до того, как я был посвящен в ее тайны, наблюдали за небесными светилами, составляли лунный календарь, рассматривали ближайшие небесные тела, которых в системе светила, греющего этот мир, было целых восемь, помимо нашего. И, как водится, лишь наш мир был обитаем. Что ж, наука о звездах — вещь суровая, здесь с Господом не пошутишь.
Но истинное чудо, что с севера начали тайно, под гнетом усиленного преследования ученых и поэтов стекаться ко мне мудрые изгои с печальными отечными от чтения глазами. Люди, опередившие свое время, люди, на чьих хрупких плечах и будет дальше двигаться наш мир, как было и будет много раз до и после.
Я их любил. Воистину любил их больше своих рыцарей, тайных соглядатаев, клириков и придворных дам. Я любил их, и ради их спокойных ночей со звездами я готов был перегрызть любому горло. Я живу и странствую давно, но я не знаю, как получить взрывчатый порошок, как правильно настроить увеличивающие стекла. Я кое-что понимаю в азах медицины, но не больше, чем надо воину. Да, я воин, почти неграмотный посредственный человек, которому почему-то и зачем-то выпало знать и уметь больше, чем обычным людям. И даже больше мне было дано, но я отказался от родства со своими соплеменниками. Потому что я люблю людей, что бы они ни говорили про меня и как бы со мной ни поступали. И люди мне платят тем же, особенно те, что упрямо толкают этот мир вперед.
— Государь мой! — Глаза доктора Фаустиано лихорадочно блестят. — Великое чудо, о котором вы вопрошали меня, случится в седьмой день сентября во второй час после полудня, а может и чуть раньше, если я где-то ошибся в расчетах. Солнце скроется с глаз людских, закрытое диском луны, и мрак и страх будет великий среди северных невежд.
— Это точно, Фаустиано, именно в седьмой день? — вопрошаю я самого мудрого человека своего времени, изгнанного из Вьеньского королевского университета и едва не попавшего в лапы Святому ордену.
— Как Бог свят, государь мой! Ну, разве не великое чудо, подтверждающее творение и промысел Господень, — он тычет синим от чернил пальцем в разложенные на столе листы пергамента. — Их пропорции равны: луны и солнца. Будь чуть по-иному, и не было бы периодически великой тьмы. Когда позволит мне время, я еще раз проштудирую Святое Писание и посмотрю места, где особливо упоминается о затмении лунном и солнечном, и смогу вычислить почти точное их время относительно дней сегодняшних. И не верю я, что миру нашему всего пять тысяч лет, как и племени людей.
— Правильно, не верь. Ибо так в научных своих изысканиях ты придешь к истине быстрее. И не сличай ум свой с книгой, которую переписывали множество раз.
— Государь, король мой… — Фаустиано — худой, длинный как жердь — подслеповато щурится, но смело смотрит мне в глаза. — Сударь, вы Темный али слуга его?
Я смеюсь от всей души. Этот человек, которого народная молва уже окрестила великим магом, прорицателем и чернокнижником, этот человек, чьи сирвенты[35] так же прекрасны, как и научные изыскания, этот человек, смертный и слабый, но в то же время в сотни раз сильнее меня, он верит, что я черт! Боже, как мне хочется рассказать ему про моих бывших соплеменников, про их веру, в которой больше науки, чем мифов, про Великую Игру Света и Тени, но я не могу — не имею права. Он должен дойти до всего сам.
— Доктор, это праздный вопрос. Ведь коли я скажу, что я Темный или слуга его, изменит ли это что-то в отношениях наших?
— Нет, государь мой.
Боже, как они все любят меня! И ведь не за что, не за что меня любить. Они лучше, они чище, они сильнее меня.
Костры, костры, везде жгут костры. И на нашей, и на той стороне. А я обхожу посты. Я и несколько гвардейцев. Так, для проформы больше. Они это знают. Я лишь в кольчуге и при мече. Мой стальные поножи и наручи, мой рогатый шлем — все в руках моего оруженосца, как водится, юноши из знатного рода. Хоть бы под стрелы не полез, герой! Вспоминая про рогатый шлем, я смеюсь про себя. И передо мной снова хитрое лицо дона Лумо и испуганное монаха-святоши.
Он приехал на сером ослике. Ничуть не скрывая своего одеяния монаха-августинца. И прямиком — на площадь, видимо проповедовать и морально разлагать мой народ. Но всеведущие соглядатаи дона Лумо тут же сцапали его, не дав даже с ослика слезть.
Я понимал, такого пыточными инструментами не запугаешь. Даже не стоит и пробовать. Он уже ехал накачанный папским окружением и благословенный на смерть мученическую в лапах у еретиков.
— Как зовут вас, святой отец?
— Петр. — Я содрогнулся от этого имени.
— Отец Петр, у государя много дел, — дон Лумо недобро усмехнулся, — так что с вами мы решим быстро. Святым вам не быть.
Монах от удивления приподнял седые брови.
