Елизавета Дворецкая - Колодец старого волхва
Белгородский отряд объехал холм, направляясь к единственным воротам в город, над которыми высилась полуразрушенная башня. Вокруг стен еще можно было отличить места прежних огородных наделов, снова заросших дикой степной травой. Трава покрыла и длинный ряд невысоких пологих холмиков. Явор молча кивнул на них Медвянке, и она с ужасом поняла, что там, под этими холмиками, лежат теперь жители и защитники Мала Новгорода. Где-то среди них пряталась и могила дядьки Ярца, и Медвянку потрясло их великое множество. Одно дело было слушать рассказы дружины о малоновгородском разорении или причитания беженцев оттуда, не принимая их слишком близко к сердцу, а совсем другое — своими глазами видеть эти холмики, под каждым из которых лежит воин, женщина, ребенок — десятки, сотни людей. Трава выросла над их прахом, равнодушным шелестом напевает над ними вечные песни степи, которой нет дела до людей, до их жизни и смерти. Такая трава так же колыхалась много веков назад, и спустя века она не изменит ни стебельков своих, ни напевов.
К воротам городища вместо дороги вела узкая, едва заметная тропинка, протоптанная в буйной, вольно разросшейся траве. Через глубокий сухой ров, окружавший город, была небрежно насыпана перемычка.
— Печенеги земли накидали, — сказал Медвянке пожилой гридь, Почин. — Раньше мост был, да рухнул, когда гады ползучие в город кинулись, — не выдержал их.
Отряд остановился, гриди спешились, один из них пошел по перемычке к воротам городища. Скоро он появился в проеме ворот и махнул рукой. Явор повел коня с сидящей на нем притихшей Медвянкой по тропинке к воротам, гриди потянулись за ним.
— Есть тут жив человек? — протяжно покрикивал шедший впереди. .
Миновав проем ворот под башней, Медвянка увидела коридор между двумя рядами срубов, шагов в двадцать длиной и узкий — три лошади в ряд едва могли пройти. Здесь было почти темно, только через щели разбитых срубов проникало немного закатных лучей, освещая остатки прежней неприступности, оказавшейся бессильной перед внезапным набегом.
Впереди, у выхода из коридора, возле приоткрытых ворот стоял старик в длинной серой рубахе и холщовых портах, с неподвижным лицом и погасшими глазами, едва видными из-под седых бровей.
Отведя створку ворот, он молча, без приветствия и поклона, пропустил белгородцев внутрь городища.
Там тоже царило запустение. Бросалось в глаза огромное черное пятно пожарища — здесь, верно, был воеводский двор с гридницами. Остатки обгоревших построек жители за зиму и весну растаскали на дрова, и прежний оплот безопасности города лежал теперь углем, пустым местом, без слов свидетельствуя, что само сердце крепости погибло.
Вдоль внутренней стороны крепостных стен выстроились сплетенные из прутьев и обмазанные глиной полуземлянки. Большей частью они обгорели и покосились, и только у нескольких стены были подправлены и на крыше лежал сухой камыш. Молодой мужик с русой бородой стоял перед ближней землянкой, держа в одной руке топор, а в другой полуобтесанный кол.
— День добрый хозяевам! — сказал ему Явор.
— И вам добрый день, коли добрые люди, — ответил мужик с топором. Сначала он смотрел на гостей настороженно, потом скользнул взглядом по мечу и по бляшкам на поясе Явора и спросил: — Белгородцы, васильевцы?
— Белгородцы. Приехали степи послушать, разузнать, не видно ли печенегов.
Пока они разговаривали, возле низких дверей хаток показалось десятка два жителей. В основном это были старики и старухи; всего несколько детей прижималось к подолам женщин. Одежда их была бедна до крайности, на бледных исхудалых лицах отражалось боязливое любопытство.
— Заходите. — Русобородый показал на самую большую из обитаемых полуземлянок и прислонил свой кол к стене.
Пригласив гостей внутрь, он усадил их на лавки. Несмотря на молодость, он признавался старшим среди оставшегося в Малом Новгороде немногочисленного населения — на нем держалось хозяйство семей, в большинстве лишившихся кормильцев. Почти всех молодых и детей захватившие городок печенеги увели с собой. Остались только старики со старухами да несколько маленьких детей, которых матери сумели надежно спрятать. Многие из тех, кто уцелел после набега, ушли в Васильев или Треполь, да и оставшиеся подумывали об этом.
— Ко времени вы к нам приехали, — сказал Явору молодой старейшина. — Обратной дорогой не проводите ли нас до Васильева или к вам в Белгород? Ненадежно тут жить, боязно.
— Печенегов видели?
— Были и печенеги. Еще до первых всходов раз-другой прорыскивали мимо. Мало — то три коня слыхали, то пять. Дозоры, видать. А попусту печенеги не рыщут… Правду люди молвят, что князь на чудь собрался?
— Уже ушел.
— А нас, стало быть, оставил? Ты не гневайся, хоть ты и княжий человек, а сам посуди: как я своих дедов да баб стану топором оборонять? — Мужик кивнул на лавку, под которую бросил свой топор. — Мы почему тут засиделись — думали, может, князь стены поправит, дружину новую посадит и будем жить опять. А коли нет, надобно нам другое место искать. Ты скажи, берешь нас с собою?
Он говорил смело, напористо, требовательно впивался глазами в лицо Явора. Так держится человек, с которым все самое страшное уже случилось и бояться ему больше нечего. Заглянув в глаза смерти, он не дрожал перед земными властителями, а словно бы спрашивал с них ответа за те страх и горе, какие ему пришлось пережить.
— Возьму, что же с вами делать? — ответил Явор, не сердясь, что смерд разговаривает с ним будто равный. Живя в этом опасном месте, на самом острие копья, мужик сам был вечным воином и заслужил это право. — Лошадей-то у вас нет?
— Две на всех.
— Так вели своим родовичам собираться. Нам тоже ждать некогда, завтра на заре и поедем. И зови ко мне тех, кто печенегов видел-слышал, пусть сами расскажут.
Медвянка за все время не произнесла ни слова, как будто веселость и разговорчивость, неизменные ее спутники, не посмели войти в этот полуразрушенный городок. До самых глубин сердца, каких она в себе и не знала, поразили ее серые лица старух, слабые, худенькие, как лягушата, дети, на заре своей жизни обожженные огнем жестокого пожара.
И такой бедности и убогости хозяйства ей никогда не приходилось видеть. Очагом служила неглубокая продолговатая яма в земляном полу, обложенная камнями. Возле нее стояли потрескавшиеся и кривые, грубо слепленные руками самих хозяев горшки. На глиняных лежанках и прямо на полу были навалены охапки сухой травы, одеяла заменяли вытертые шкуры. «Пообносились, — угрюмо буркнул хозяин, заметя ее взгляд, устремленный на его потрепанную, кое-как починенную и давно не стиранную рубаху. — На торг-то ехать не на чем да и не с чем». И Медвянка почему-то стыдилась своей чистой, нарядной одежды, дорогих украшений, даже своей красоты, молодости и здоровья, словно она что-то невольно украла у этих людей. Судьба редко сталкивала любимую дочь богатого городника с бедностью и горем, а при своем веселом нраве она не склонна была думать о неприятном. Но здесь об этом нельзя было не думать. Вид городка, загубленного Змеем Горынычем, наполнил сердце Медвянки испугом, сквозь который пробивалось сострадание — непривычное, новое для нее чувство, которое заставляло ее ощущать себя несчастной и в чем-то виноватой. Это было слишком тяжело для нее, привыкшей, чтобы все вокруг было ясно и благополучно. Ей хотелось плакать отчего-то, хотелось домой, к родичам, было неловко и неуютно, и она старалась держаться поближе к Явору.
