Яцек Пекара - Слуга Божий
— Прекрасная работа, — сказал я.
— Благодарю, — кашлянул хозяин. — Позвольте представиться, мастер. Я — Йоахим Гунд, доктор медицины университета в Хез-хезроне и естествоиспытатель.
— И что же привело ученого в сей городишко, столь удаленный от источников мудрости? — спросил я вежливо.
— Пройдемте, господа, — откашлялся снова, — в другую комнату. Вы ведь необычные гости, а здесь все так выглядит…
— Ну, я видел вещи и похуже, — ответил я, а Курнос рассмеялся.
— Да-да… — Доктор заметно побледнел, хотя кожа у него и так была землистого цвета.
Комнатка, в которую нас привел, была захламлена не меньше, но здесь, по крайней мере, не смердело настолько ужасно, как в большом зале. Курнос и близнец уселись на большом, окованном железом сундуке, я — в обтрепанное кресло, а доктор пристроился на табурете. Выглядел словно худая, оголодавшая птица, готовая сорваться в полет.
— Чем могу служить, достойный мастер? — спросил он меня. — Может, наливочки?
— Спасибо, — ответил я. — Легко догадаться, что смерти Дитриха Гольца, Бальбуса Брукдорффа и Петера Глабера — я верно запомнил, да? — возбудили беспокойство у Святого Официума. И я рад был бы выслушать, что такой ученый человек, как вы, думает об этих случаях.
— Ха! — потер ладони, несмотря на то, что в доме было тепло. — Я ведь сразу говорил, что Лоретта невиновна, но кто бы меня слушал…
— Кому же вы говорили? — невнятно спросил Курнос, как раз скусывая себе ноготь.
— А-а-а… кому? — оторопел доктор. — Ну, вообще говорил. Это все человеческая глупость. Небылицы. Выдумки. Фантасмагории. — И глянул на меня, словно желая удостовериться, что я понял последнее слово.
Я понял.
— Получается: ничего не произошло? — усмехнулся я ласково.
— Не так чтобы ничего — они ведь умерли. Но естественным образом, мастер! Петер давно хворал кашлем и сплевывал кровью. Дитриху мне не раз приходилось ставить пиявки, а Бальбус обжирался до потери сознания и имел проблемы с кишечником. Плохо жили, мастер. Нездорово.
— Да-а… — покивал я. — А белые толстые черви?
— Черви… — выплюнул это слово, будто было некоей непристойностью. — И чего только людишки не выдумают?
— Например, ваш брат, бургомистр, — поддел я его.
— Ну да, — признался он неохотно. — Но я в это не верю.
— Не верите. Ну что же… Позволите, мы немного оглядимся?
— Оглядитесь? — снова побледнел. — Я не знаю, есть ли у вас…
— Есть, — ответил я, глядя на него в упор. — Уж поверьте мне, есть, и много.
— Что же, — снова потер ладони. Я заметил, что пальцы покрыты синими и белыми пятнами. — Если уж так…
— Если уж так — то так, — усмехнулся я одними губами и встал. — Прежде всего мы взглянули бы на чердак и подвал.
— На чердаке только пыль, пауки и крысы, — быстро сказал доктор. — Уж поверьте, вы только измажетесь и измучитесь…
— Показывай чердак, — рявкнул Курнос.
— Нет, Курнос, спокойно, — сказал я. — Если доктор говорит, что чердак такой уж неприятный, сойдем в подвалы.
— В п-п-подвалы? — заикнулся Йоахим Гунд.
— А отчего бы и нет? Впрочем… — я сделал вид, что задумался, — впрочем, вы, доктор, покажете моим помощникам подвалы, а я тем временем осмотрюсь на подворье.
Я знал, что мы ничего не найдем ни в подвалах, ни на чердаке. Доктор Гунд специально заманивал нас в маленькую ловушку. Его озабоченность казалась настоящей, но я голову дал бы на отсечение, что притворялся. Очевидно, был напуган нашим визитом, но считал, что мы устанем, обыскивая подвал и чердак, и в конце концов оставим его в покое. Ведь понимал: Инквизиция рано или поздно наведается в дом доктора — чудака и алхимика. Всего этого он и не думал скрывать. Реторты, опыты, эксперименты. Смотрите, мол, ничего такого, что стоило бы прятать. Весьма ловко, милые мои, но я ощущал во всем этом фальшь.
Я вышел наружу и огляделся. Мертвый пес так и лежал на полдороге к калитке — как мы его и оставили. Я направился на заднее подворье. Отворил дверцы и заглянул в каморку, где лежали ровнехонько уложенные сосновые полешки и дубовые плахи с облезлой корой. У стены стояли вилы, грабли с выломанными зубьями и заступ с лопатой, измазанные засохшей грязью. Ничего интересного.
В тени раскидистого каштана увидел аккуратно облицованный колодец. Поднял деревянную крышку и заглянул внутрь. В восьми — девяти стопах внизу блестело зеркало воды. Мне приходилось видеть тайники, устроенные под водой в колодце, однако я не думал, чтобы уважаемый доктор имел силы и желание на ледяную купель. Не говоря уже о том, что на гладких колодезных стенах не было ни ухватов, ни колец, которые помогали бы при спуске и подъеме. Но тогда где же укрывался тайник колдуна? Ха! Хороший вопрос. А может, я ошибаюсь и Йоахим Гунд не настолько плутоват, насколько выглядит, а потому занимается темными искусствами прямо в подвале или на чердаке? Или же доктор — просто неопасный чудила?
Я медленно двинулся вдоль деревянного забора, а потом прошелся по саду вдоль, поперек и по диагонали. Ничего необычного. Запущенный и заросший цветник, маленькие гнилые яблочки бронзовели на нескошенной траве, пара кротовин, несколько горстей треснувших каштанов. Прогуливаясь, я внимательно всматривался под ноги, но везде лишь победно вздымались трава да бурьян. Я же искал хоть какой-то след. Например, люк, присыпанный землей или замаскированный куском дерна. Не было ничего. Что ж, значит, пришло время молитвы. Я встал на колени под деревом и постарался очистить мысли. Вслушивался в тихий шум ветра, который дул рядом со мной и сквозь меня.
— Отче наш, — начал, — сущий на небесах. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, и на земле, как на небе.
Закрыл глаза и почувствовал, как снисходит на меня сила. Несмотря на закрытые глаза, начал видеть. Ветки деревьев маячили где-то меж зеленых и желтых промельков.
— Хлеб наш насущный дай нам днесь, и дай нам силу, чтобы не прощали мы обидчикам нашим.
Взрывы багрянца охватили почти все, но под ними я видел уже абрис крыши дома и зелень травы. Образ дрожал, трясся и менялся, но я знал, что должен перетерпеть. Поскольку, как и всегда, появилась сестра молитвы — боль. Ударила неожиданно, с новой алой волной. Я будто плыл на галере под багряными парусами. Едва не прервал молитву и не открыл глаза.
— И позволь нам отразить искушение, а зло пусть ползет в пыли у стоп наших. Аминь.
Боль оседлала меня, но я старался о ней не думать. Старался не концентрировать взгляд и на образах, что проявлялись из всполохов. Хорошо знал, что если всмотрюсь в некий элемент, фрагмент этой реальности-нереальности, то чем сильнее стану пытаться его увидеть, тем быстрее расплывется и исчезнет. Образы проплывали сквозь меня, а я продолжал молиться — и иногда видел себя самого, словно глядел сверху на темную коленопреклоненную фигуру, пульсирующую красной болью.
