Антон Кильдяшев - Дворяне и ведьмы (СИ)
Палач жаждал остановить время, и, казалось, весьма в этом преуспел - ни один из редких посетителей темниц не мог точно сказать, сколько Третьяку минуло лет. В Тёмной Башне перешёптывались о веках. Кто-то в Красове в шутку говорил, что палач был здесь ещё до Красного Краса. Глупость, если подумать: зачем строить крепость вокруг жилища палача?
- Погляди на это. - Показал Шинижу какую-то потрёпанную бумажку слепой палач. - Одно из любимейших в моей коллекции.
Щурясь в полутьме, стражник поднёс текст почти к самому носу. Третьяк писал мелко, как курица лапой, вовсе не заботясь о том, смогут понять его почерк или нет прочитавшие писанину. Он был слеп, и никогда не видел, что выходит из-под его руки. Уже удивительно, что он умел писать, но ещё более то, что даже без зрения он сохранил это умение. Часто его можно было заметить за письмом. Третьяк насвистывал себе под нос какую-то милую мелодию и чиркал пером букву за буквой.
Всюду по подземельям с потолка свисали цепи. Тонкий их перезвон, скрипы решёток создавали давящую атмосферу. Палач знал каждый закуток своего обиталища, и, говорят, он поймал всех заключённых, что пытались сбежать от него. Редкие посетители любили носить мягкую обувь - тут и там камни из пола были вывернуты. Слепой знал все свои маленькие ловушки, а вот зрячие в полутьме постоянно бились о них ногами.
Хозяин темниц подходил им не только духом. Его тело было странным для человека - или же так падали на него тени факелов. Непропорционально длинные руки, постоянно согнутые шея и спина, скрытые за копной соломенных волос пустые глазницы - каждая деталь создавала монстра. Когда в тёмных коридорах подземелья бродило это чудище, то пугались лишь немногие. Когда же Третьяку приходилось выползать на поверхность, чтобы выполнить свою работу, то толпа зевак собиралась смотреть скорее не за казнью, а за самим палачом.
"На глазах всего царства полетела царская голова". Третьяку однажды довелось казнить целого царя. А до этого - пытать на радость толпе, что называла бывшего своего государя корнем всех бед. Буземил провинился тем, что казнил слишком многих. В бумаге были записаны и слова царя. Под пытками он вспомнил каждый случай, каждый костёр, что зажёгся по его приказу.
"По недосмотру! Я виновен лишь в том, что не остановил его, брат". Даже под пытками царь оставался величественным, как и подобает наместнику Красного Краса. Жену его назвали ведьмой, что подговаривала Буземила убивать невиновных, за что её и сожгли у него на глазах. Когда пелена с них не спала - ибо её и не было - уже царя приговорили к смерти. Но сначала - к пыткам.
Третьяк повиновался без возражений. Заковал брата в кандалы и подверг почти всему, что требовала толпа. В угаре расправы та желала страшные вещи. Всё, что палач пытался спасти - это лицо царя. То самое, которое приглянулось царице.
- Мне нравится это воспоминание. - Признавался Третьяк. - Столько эмоций! Стоит вспомнить, и как будто видишь его как наяву.
В конце толпа разбушевалась не на шутку. Победители, Красичи по крови, что казнили безродного царя, приказали выжечь палачу глаза. Он хоть и показал свою верность новой власти, а был кровным братом казнённого. Он не любил выходить наружу ещё тогда, а потому пытал до смерти. Никто никогда не возражал, кроме пары случаев, когда царю необходимо было показать народу казнь. "Во избежание", - наградили его за верность Красичи. С тех пор Третьяк ходил слепым.
"Тогда он уже был уродлив", - вспоминал слова запамятовавших эту "славную казнь" стариков. С тех пор Третьяк жил в безвременье, - "Всё, что я вижу теперь - это пламя".
Большинство его записей, впрочем, никак не упоминали палача. Чистые истории узников темниц, рассказанные под пытками, порой - и добровольно, через прутья решётки. Богатая коллекция человеческих страданий леденила кровь. Мёртвые тела уходили в землю, пятна крови в клетках отмывались, крики забывались и возвращались лишь во снах - а истории на бумаге жили вечно.
- Нет, не пороки этого мира я собрал у себя, Синица. Я вижу из своей берлоги целый мир, каждый его закуток. Я слепой, если ты не заметил, но всё прекрасно вижу и помню.
Шиниж нашёл записи об истории одного из узников Третьяка, что всё ещё находится здесь. Ольга была не единственной жертвой - иностранцы, что выпросили у царя разрешение посетить свою святыню где-то на севере царства, тоже попали под раздачу. Их лидера посадили в темницы к Третьяку, а остальных пилигримов - под опеку стражи. Им не повезло, что они захотели подзаработать на долгую дорогу. На потеху зевакам они показывали своё искусство. Мертвоязычные возвращали к жизни трупы всевозможных животных, что выставили в клетках и продавали любому, кто был готов заплатить.
"Жалею, что мой любимый ученик избежал участи своих товарищей. Один он точно погибнет. Две его подруги уж точно ему не помогут замирить святыню". Третьяк не любил имён и названий. Истории, выходящие из-под его пера, не имели ни времени, ни места, ни каких-то отсылок к людям и событиям, но определённо где-то и когда-то происходили. В пределах подземелья существовал целый мир, где цари и их семьи сидели в одной клетке с героями побеждённых восстаний, а редкие нынче змееборцы - со лжепророками, избравшими горних змеев своими богами.
Мертвоязычный признался о многих, многих вещах. Его история была особенно длинной. Что странно - ведь Третьяк едва ли мог заставить колдуна признаться хоть в чём-либо. Он сделал это добровольно: может, из какой-то непонятной мудрости, может, стражники обещали ему, что казнят его учеников. Зверинец весь сожгли. Правда, ходили слухи, что-то гигантские пауки разбежались по канализации и по ночам ловят кошек и собак, даже маленьких детей себе на пропитание.
Обвиняли его в помощи ведьме. Его и неудачливого астронома, что на той же площади говорил о наступлении ночи на юг, плохом урожае и всём-всём-всём. "Я привёл её в город. Чтобы пить людские души вместе во имя злых богов", - признались оба из них. Мёртвоязычный пытки пережил, в отличие от хиленького астронома.
Все истории так или иначе походили на эту - обвиняемый в чём-то немыслимом рано или поздно признавался и раскрывал всю свою жизнь. С самого начала, с родной деревни в вековечном лесу, через тысячи путешествий на север, через земли царей и цариц, до бесчисленных вариаций одного и того же.
Но больше всего он жалел о потерянных учениках. "Они знали, что такое жизнь и смерть. Их ждало блестящее будущее, но без моей помощи юные головы быстро себя потеряют. Впрочем, сбежать было их выбором, и я так и так не имел права решать за них". Темницы же он считал концом своего пути. "Здесь я хочу остаться. Это место отдыха для таких, как я, почти вечных существ, что предпочли покой суете".
