Дмитрий Скирюк - Осенний Лис
И еще он думал о том, как хорошо, что последнее слово всегда остается за человеком, хотя в последнем он, почему-то, был не очень уверен.
Серое на черном.
Оправа: ГОВОРЯЩИЙ
3
«Глупее глупого», — сказал медведь.
— О чем ты? — травник поднял голову.
«О крысах, — фыркнул тот. — Люди всегда были склонны сваливать свои грехи на кого-нибудь другого. Служители вашего бога сравнивают кошек с дьяволом, а после жгут их сотнями в кострах. Немудрено, что в городах раздолье крысам. Чума двадцатилетней давности, я вижу, ничему вас не научила. А ты, стало быть, травник?»
— Да.
«Забавно… Ты именно тогда и понял, что умеешь говорить?»
— Что? Говорить? А, да. Наверное, тогда. Но дети…
«Дети. Хм. От рождения до смерти долгий путь, да и люди меняются с возрастом. Два мальчика и девочка, так? Я их запомню».
Медведь умолк, а когда заговорил опять, речь пошла совсем о другом.
«Встречались ли тебе такие, как ты сам?»— спросил он.
— Такие же, как я? — переспросил Жуга. — Нет. Не встречал. Хотя однажды… Это было что-то другое, но похожее. Не знаю как сказать.
«И что ты почувствовал?»
— Страх.
«Страх, — вслух задумался медведь. — Полезная штука. Помогает понять, что жизнь — всего лишь бег мельничного колеса в потоке времени».
— Да, — сказал Жуга. — Бег мельничного колеса.
РОБКИЙ ДЕСЯТОК
Зелень исчезала.
Последний ее оплот — парочка низкорослых молодых елочек — не мог уж боле сдерживать натиск безумного осеннего маляра. Месяца через три она, конечно, вернется — робким изумрудным мазком на снежной белизне, но сейчас всюду, куда падал взор, царствовал багрянец, огненно-рыжее золото и хрупкая, исчерканная углем белизна раздетых берез.
Лес терял свой убор.
Сухие листья, кружась и порхая в теплом безветрии, пядь за пядью укрывали землю узорчатым лоскутным одеялом, падали неслышно на темную гладь пруда и после долго плавали поверху, пока вода, вдоволь наигравшись, не загоняла их в узкий деревянный желоб. Ни один не тонул — морщинистые, скрученные в лодочку, они вертелись в вихре пены и брызг на черной карусели мельничного колеса и отправлялись в свой дальний путь вниз по течению ручья. Навсегда.
В этом прощальном разноцветье не сразу можно было различить сидящего на берегу паренька лет двадцати. Был он бос, одет в серую неприметную холщовую рубашку и такие же штаны, сидел недвижно, погрузивши ноги в ручей, и даже рыжая копна нечесаных волос смахивала издали на пучок осенних листьев. Рядом, на траве лежал потрепанный заплечный мешок, посох и кожаные башмаки-царвули. Ручей вытекал из леса. Был он неширок и говорлив, но здесь, у запруды вдруг разливался глубоким омутом. Когда-то отсюда был только один сток — через желоб, но старые швы плотины уже давно прохудились, вода сочилась изо всех щелей, стекала по заросшим зеленью бревнам и вновь сливалась в один поток.
Мельница была под стать плотине — длинный низкий сруб, крытый потемневшей от времени щепой. Дверь разбухла и не хотела закрываться. Печная труба обвалилась. Слепыми провалами чернели окна. Рос лопух. Росла крапива. Густой зеленой чащей разросся борщевик. Всюду были тлен и запустение. Царила какая-то пустая, гулкая тишина осеннего леса, только шлепало, крутясь, старое мельничное колесо, да шуршали опадавшие листья.
Из-за угла вдруг донесся громкий, как трещотка, хруст валежника. Паренек у ручья вздрогнул было, вскинул настороженно рыжую голову, но через миг уже снова расслабился и даже не посмотрел в ту сторону. Взгляд его неотрывно следил за колесом.
— Жуга!!! — зычно крикнули где-то за мельницей. — Жуга! Эй, где ты там?!
Снова затрещали сучья, и кто-то хрипло выругался, продираясь через бурелом. Еще через миг огромные — в рост человека — заросли лопуха возле старого плетня зашевелились, и на берег вывалился рослый черноволосый малый, тоже лет, примерно, двадцати. Помотал головой, огляделся. Был он широкоплечий, лобастый и сильный не по годам, волосы стриг коротко, но шапки не носил, и хоть казался неуклюжим, на деле, наверное, был довольно ловок.
Жуга (а звали рыжего паренька именно так) помахал рукой, и тот, заметив наконец своего приятеля, двинулся к нему в обход пруда, на ходу выдирая из волос застрявший там репейник. Уселся рядом на траву, подобрал ноги под себя.
— Все облазил, — сообщил он. — Мельница, как мельница, ничего особенного. Старая, конечно, и жернов один побитый, а так — ничего, еще послужит. Работы, знамо дело, много будет, ну, так я работы не боюсь… А ты все сидишь?
— Сижу, — кивнул Жуга. Повел в воде ногою. Стайка рыбьей молоди испуганно метнулась в сторону. Черноволосый покосился на запруду, хмыкнул задумчиво.
— Странный ты все таки, Жуга, — наконец сказал он, — торчишь тут, у воды целый день, пялишься на колесо, будто сыч… Или что интересного в нем нашел, а?
Жуга вздохнул и повернул голову. Цепкий, внимательный взгляд его голубых глаз был нехорош. Тревожный был взгляд.
— Не знаю, Олег, не знаю… — Он взъерошил волосы рукой. — Может, и нашел…
— Что, к примеру сказать?
Жуга отвел взгляд.
— Почему оно вертится? — спросил он.
* * *После долгих кутежей, после нескончаемой череды пирушек, попоек и пьяных драк Олег наконец-то решил завязать и взяться за ум. Произошло это вскоре после того, как его погнали с мельницы, где он работал.
Как раз в эти дни судьба вновь свела Олега с одним его приятелем — не то волошеским, не то вазурским горцем — мрачноватого вида рыжим пареньком со странным прозвищем — Жуга. Никто не знал, откуда он пришел и где живет, не знали даже — как его зовут; в свое время обоих перезнакомил их общий друг Реслав. Месяца полтора-два тому назад всех троих, в компании еще с одним парнишкой, имени которого Олег уже и не помнил, занесло в замок к одному вельможе. О том, что приключилось после, Олег предпочитал помалкивать, хотя соблазн похвастать своими похождениями был велик — знал он мало, но по крайней мере то, как рушилась одна из башен замка, видел сам, своими глазами.
Толки об этом по маргенским кабакам ходили самые разные, тем более, что не прошло и недели, как хозяин замка — Михай Пелевешич — скончался. Многие, впрочем, его недолюбливали (если не сказать хуже), да и был он уже в летах, так что в скором времени все это тихо-мирно позабылось.
Все бы ничего, но несколько дней спустя по Маргену, словно зараза какая, прокатилась волна похорон. Умирали, в большинстве своем, местные и заезжие престарелые купцы, знатные вельможи преклонных лет да именитые городские старожилы. Все они тоже изрядно подзажились на этом свете, и люди удивлялись лишь тому, что все ушли разом — друг за дружкой и в такой короткий срок. Но тут уж ничего не поделаешь. «Знать, судьба такая, — судачили за столами в корчмах. — Бог дал, бог и взял, а посему — не наше дело, куда девалось тело, а вот выпьем-ка лучше за упокой души». Сдвигались, звякая, кружки, и пенные струи крепкого Маргенского пива гнали прочь всякие вопросы.
