Николай Романецкий - Рубикон, или Мир в латах
— Это уж мы как-нибудь сами разберемся, не спрашивая твоего братского благословения.
— Ну-ну!.. Только для начала надо бы в живых остаться!
— Угрожаешь?
— Я?! Что ты! Ни в коем случае! Мы тебя теперь, наоборот, охранять будем. Ведь ты наш свидетель. А вот ЮНДО ты, пожалуй, потребуешься как виновник!
— Виновник чего?
— Виновник большого скандала!.. А как еще назвать нападение на ресторан?.. Что? Неужели ты не представил «Сиреневую веточку» в роли резиденции FMA в Тайгерленде?
Я закусил губу. Меня опять обвели вокруг пальца.
— Да-а, — сказал Санчес. — Не везет ЮНДО с агентами в нашем поселке! Один дезу выдал, теперь второй тоже самое делает. Нельзя же быть таким наивным! А может быть, Лина выполняла мое задание?
— Не верю тебе! — Я сжал кулаки: меня била дрожь. — С каким бы удовольствием!..
— Руки коротки! — Он вытащил из кармана пистолет. — Я бы тебя тоже!.. Ты и твои друзья мне всю жизнь сломали. — В голосе его заклокотала еле сдерживаемая ненависть. — Я был блестящий офицер, защитник родины. А вы из меня сделали убийцу и провокатора… Я должен вот сидеть и ждать, чтобы вы как можно больше невинных людей постреляли!.. Ну, ничего, скоро мы предъявим вам обвинение! И в дискриминации предъявим, и в нарушении Декларации прав человека предъявим, и в государственном терроризме!.. — Он вдруг махнул рукой. — А, что там говорить!.. — И замолк.
Молчал и я. Сказать было нечего: в чем-то он был прав.
— Ладно, — проговорил он скрипучим голосом. — Недолго ждать осталось. Уже ночь на дворе… У нас там видеокамеры стоят, мы всю атаку заснимем. Будет для суда материал. — Он посмотрел на меня, и во взгляде этом уже не было ненависти, а была бесконечная, смертельная усталость. — И корреспонденты антиюндовских газет у нас в засаде сидят!
Я тоже успокоился. От меня больше ничего не зависело. Мелькнула даже мысль, что, если бы удалось сейчас дать шифровку Алкиною, я бы еще сто раз подумал, о чем в ней сообщать. Впрочем, эта мысль была уже чистейшим предательством, и я ее с негодованием отмел. И постарался не заметить, что негодование это было совсем рядом с ложью. Кто-то нашептывал мне изнутри, что во всей данной истории я выгляжу далеко не на уровне, а если уж быть перед собой честным до конца, то и вся история выглядит мерзко и отвратительно, и единственное светлое пятно в ней — Лина.
— Приведи ко мне сестру, — сказал я Санчесу.
— Нет, — ответил он. — Забудь о ней.
— Тогда убирайся к черту!
— Сейчас уберусь!.. Есть только еще одна загадка, которую мне хотелось бы разгадать. — Он убрал пистолет и вытащил из нагрудного кармана фотографию. — На, посмотри.
Я взял фотографию в руки. Кровать, стена над кроватью украшена ковром с изображением тигриной пасти, на кровати незнакомый мне молодой парень.
— Кто это? — спросил я.
Ответить Санчес не успел. Где-то вдруг пророкотала пулеметная очередь. Санчес вскочил, выхватил фотографию у меня из рук и, повалив столик с подносом, опрометью бросился к выходу. Дверь он, впрочем, закрыть не забыл.
Я на всякий случай сполз с тахты и перебрался в угол, слева от двери: когда стреляют, лучше быть пониже и в сторонке.
Захлопали выстрелы, но это не казалось главным. Мир быстро изменялся, из него уходило что-то мое, родное, сокровенное. Черной ямой разверзлась тигриная пасть, крутануло вокруг меня стены, заструился перед глазами серебристый воздух. Я зажмурился и сразу же услышал, как сквозь сухой треск ухнули два сочных взрыва: это пришел Алкиной с ребятами. Я снова открыл глаза, и меня потащило. Мелькали неясные картины. Постепенно все проявлялось, но проявлялось отдельными пятнами, длинной цепочкой малосвязанных друг с другом событий. Словно кто-то перелистывал книгу, перепрыгивая сразу через десятки страниц, а потом возвращаясь обратно. Многое было сейчас неважно, и я загонял эти картины в небытие. В ответ оттуда выходили другие, те, что были нужны, и я холил и лелеял их, пока они не приживались. Я словно вырывал из книги отдельные, проданные мне страницы, оставляя другие под гладким тяжелым переплетом. Они вырывались из-под переплета, всплывали, стремились ко мне, а я сопротивлялся, отталкивал их, презирал и ненавидел. И некому было объяснить, что у меня нет на них прав, у меня нет над ними власти, потому что это были страницы из Книги жизни. И самое ужасное состояло в том, что она, книга эта, была ЧУЖАЯ, я не должен был трогать ее. Но продолжал смотреть…
Вот далекое детство. Белые одинаковые домики. Много окошек. Одинаковые незнакомые высоченные деревья. Часто вокруг меня люди в одинаковых белых халатах. И всегда мама с отцом.
Мы живем втроем в одном из белых домиков. Этот дом наш.
В других домиках живут другие — тоже по трое. Двое взрослых и ребенок. Иногда взрослый один, и тогда в домике только двое. Стоят домики в густом лесу. Недалеко течет большая широкая река. Мы часто ходим на берег посидеть на камнях и посмотреть на воду. Лишь посмотреть, потому что к самой реке не подойти. Отец как-то сказал, что не пускает силовое поле.
— А зачем оно, это силовое поле? — спрашиваю я.
Мама молчит.
А отец молчать не любит.
— Это теперь вместо колючей проволоки, — произносит он непонятную мне фразу.
Мама смотрит на него и качает головой.
Следующая страница. Мы в комнате с зелеными стенами и белым потолком. Я уже знаю, что это кабинет врача. Меня водят сюда каждую неделю. И по другим кабинетам тоже. Это называется «очередной осмотр». В каждом кабинете много различных приборов и врач. Меня осматривают, слушают и делают разные другие вещи.
— Вам повезло! — говорят маме. — Поздравляем!
— Мы можем уехать? — спрашивает мама, голос ее дрожит.
Врачи делают строгие лица и прячут глаза.
Следующая страница. Мы в комнате, которая называется гостиной. Эта комната для гостей, но гости к нам не ходят. Там бываем только мы, и я говорю, что ее надо называть «настиной». А мама мне говорит:
— Илья! Иди погуляй.
Я выхожу из настиной, но гулять не хочется, и я остаюсь в коридоре. Мне почему-то страшно. Сквозь закрытую дверь слышен голос отца.
— Пойми, Анна, — говорит он. — Я здесь больше не могу… Зачем терять лучшие годы жизни? Ведь нам с тобой и так повезло: мы вполне можем жить на Большой земле…
Мама молчит.
— Мы вполне можем быть полезны обществу, — говорит отец. — Ты вспомни, какие надежды на тебя возлагали в университете. Ведь мы же — гении! Это не я так считаю, ты знаешь. Так считают мой Сан Саныч и твой Верещагин. Разве не правда?
Мама молчит. Отец принимается ходить по комнате. Я хорошо слышу его сильные шаги.
— Что ты молчишь? — говорит он. — Так же нельзя!.. — И вдруг крик. — В конце концов, ты сама во всем виновата! Это тебе захотелось иметь ребенка!
