Михаил Шалаев - Владыка вод
Первой мыслью домината было дать команду спрятать обломки, чтоб не узнали враги. Но понял, что это бессмысленно: слух все равно разнесется. И велел поставить обломки пушки как памятник на могилу фельдмаршала, а потом приказал отходить. Сам он уехал в числе последних, с тяжелой душою, понимая, что в Поречье теперь, по всему, настают тревожные времена.
А Последышу, как ни странно, все сошло с рук. Правда, мать угостила его подзатыльником, но тут же обняла и заплакала. Не до него тогда было в доме, отмеченном скорбью.
БУНТ ЛАВОЧНИКОВ
— Эй, Апельсин!
Несчастный лавочник Апельсин, прозванный так за совершенно оранжевую масть, готов был рвать на голове свои замечательные волосы. Он привык считаться счастливчиком. Все у него всегда было хорошо: и торговля шла как положено, и дети — загляденье, мальчик и девочка, такие же оранжевые, как папа, и жена просто умница, иначе не скажешь, и дом — полная чаша. Да что там говорить…
И все это сломалось в один момент. Апельсин не мог без дрожи вспоминать ту страшную ночь, когда проснулся от визга пил, грохота топоров и хохота грубых плотников. Он вскочил — и что же он обнаружил? Он обнаружил, что дом его сносят, разбирают до основания, не дав себе даже труд предупредить хозяина. Уж не говоря о том, чтобы спросить разрешения. Его скромная лавка, видите ли, помешала какой-то дурацкой телеге и доминат приказал снести его лавку. Апельсин был тогда вне себя, он чуть не полез в драку, хорошо — Светица удержала, жена его, умница.
Но душевный покой он в ту ночь потерял. Глядеть ни на что не мог, и дом свой, в момент разваленный, отстраивать не хотел — руки не поднимались. Бродил как потерянный среди дикого разгрома и причитал потихоньку, и на судьбу жаловался, дела забросил, бриться перестал. Душу ему сломали, вот что.
Жена его бедная угол разваленный кое-как тряпьем занавесила, благо весна — тепло, и все мужа уговаривала — дескать, не убивайся ты, лучше подумай, как дом отстроить. Но Апельсин взирал на нее пустыми глазами и снова бродил, причитая.
Так неделя прошла. И вот через неделю как раз лавочник Котелок, известный своей склонностью к философии, окликнул его, бродящего и причитающего:
— Эй, Апельсин!
Надо сказать, что Котелок неспроста пришел к Апельсину. Накануне сидел он вечерком у лавки своей на скамеечке, отдыхал и на солнце закатное жмурился. А мимо шла Катица, торговка базарная, первая в городе сплетница, и сразу заметил лавочник, что распирает ее новость какая-то: так и стреляет глазами по сторонам — с кем поделиться. Как увидела Котелка — рядом присела, принялась ему в ухо нашептывать, округляя глаза от сладкого ужаса. Сначала он ей не поверил:
— Пополам? Да не может такого быть.
— Вот чтоб меня Смут одолел! — захлебнулась Катица. И, снова припав к его уху, принялась выдавать подробности.
— Ай-яй-яй, какое несчастье, — фальшиво сказал Котелок. — И Лабаст, значит, бедный… А может, врешь ты все?
— Тьфу, — обиделась сплетница. С лавки вскочила, выпалила: — Никогда тебе больше ничего не скажу. — И с тем удалилась.
А Котелок, посмеиваясь, поглядел ей вслед: отвязаться от Катицы трудно, но он-то умеет. Однако посмеивался недолго: новость была действительно важная, ее следовало обмозговать.
Сначала он позлорадствовал: наконец-то судьба воздала доминату, ни за что обложившему его взносом. Правда, радость была неполной: денежки-то уплыли. Но если раньше и думать нельзя было о том, чтобы их вернуть, то теперь засветилось что-то навроде надежды… Двигаясь по философским кругам, поднимаясь к большому от малого, Котелок так и эдак разглядывал вещи, стараясь отвлечься от личной обиды, чтобы в правильном свете увидеть происходящее. И — странное дело: чем дальше он заходил в крамоле, тем яснее слышался ему веселый звон невозвратных денег.
Уже давно пришел Котелок к мысли, что порядок в мирном Поречье немножко не тот. Даже и не порядок, если задуматься, а просто беспорядок какой-то. Например, не нравилось ему каждый год давать взятки Щикасту, распорядителю торговли, за продление патента. Оно, конечно, все дают, но обидно. Не нравилось налоги платить — целая десятина, а куда все девается? Не задумывались, любезные? То-то… А в прошлом году предложил он своим собратьям, зажиточным лавочникам, написать доминату донос на Щикаста. Да куда там… Перепугались, стороной целый месяц обходили. А чего, спрашивается? Вместе-то они, если задуматься, сила. Где еще колбасу купишь? А чай? А сахар?
Хотя… правильно испугались. И не Щикаста, конечно, а домината. У домината — тюрьма, у домината — войско, у домината — пушка. Но теперь положение немножечко изменилось. И надо бы перемену эту, не промахнуться, использовать… — подумав так, Котелок с опаской оглянулся, будто кто-то подслушать мог его смутьянские мысли.
Он размышлял весь вечер, размышлял засыпая, размышлял с утра, сидя в лавке своей, и когда настало время обеда, не стал рассиживаться за столом, а пошел к Апельсину, человеку обиженному, а значит, для него подходящему. Он посмотрел, как тот бродит и причитает, скривил презрительно губы, но окликнул-таки:
— Эй, Апельсин!
Апельсин поглядел на него жалко, руками развел: вот, мол — сам видишь. Да… Не боец, не боец. Но нужно было с чего-то начать, и Котелок подошел поближе. Он осмотрел разгром, покивал сокрушенно, и задумчиво протянул:
— Что хотят, то и делают…
— Вот и я говорю, — плачущим голосом подхватил Апельсин. — Разве можно так? Не спросили даже.
— Да я не о том…
— А о чем? — не понял Апельсин.
— А о том, — Котелок понизил голос, — что нас за людей не считают.
— Что, тебе тоже лавку сломали? — ужаснулся Апельсин.
Котелок утомленно вздохнул. С Апельсином разговаривать — что холодной водой посуду жирную мыть. Но что поделаешь — придется терпеть. Котелок перевел разговор:
— Я говорю, помочь тебе надо, — он мотнул головой на развалины. — Как-никак свои.
— Э-э… — Апельсин смотрел на него одурело, не постигая, с чего это Котелок вдруг стал ему «свой». Раньше и здоровался-то еле-еле, сквозь зубы. Но не отказываться же: — Я… конечно…
— Ну ладно, — сурово оборвал его Котелок. — Попозже зайду — обсудим. А теперь мне в лавку пора.
И пошел в свою лавку.
А вечером ни с того ни с сего потащил несчастного Апельсина в гости к лавочнику Пуду Бочонку. Апельсин слабо отбивался («Он же не приглашал…»), но Котелок тащил молча, упрямо, и не слушая возражений. Сказал только: «Две головы хорошо, а три лучше».
Пуд Бочонок, говоря по чести, был не столько голова, сколько живот. Осторожный и расчетливый, он мог забыть об осторожности, если расчет показывал прибыль. Но и рассчитывал всегда осторожно, а потому никогда не проигрывал и богател ежедневно.
