Дмитрий Емец - Тайная магия Депресняка
– Куси его! Куси! Ты что, не видишь: это Мефодий Слюняев! – посоветовал кикимор волчице.
Прежде чем кикимор успел договорить, Буслаев цепко схватил его за бакенбарды и приставил к шее меч. Антигон рванулся, но скосил на клинок глазки и прикинулся паинькой.
– Ой, милый принц туточки! Очень приятно! Со всем нашим агромадным удовольствием! – сказал он.
«Милый принц» пощекотал ему шею мечом. Клинок отстранился. Он был брезглив и не любил заросшие шеи. Разбираться с заросшими шеями – дело бритв. Желтые глаза волчицы следили за ними, пожалуй, с интересом. В целом она вела себя довольно спокойно, хотя и продолжала рычать.
– Ты меня утомил!.. Или ты произносишь клятву верности и гостеприимства, или я отрежу тебе для начала ухо! – сказал Буслаев.
– Какое: правое или левое? – деловито спросил Антигон.
– Вначале левое, а потом правое! – сказал Меф.
Кикимор, возможно, еще бы посомневался, но клинок, изогнувшись, потянулся к его левому уху. Что-что, а оттяпывать уши он любил. Меф знал, что ему пообещать.
– Я согласен! Клянусь, клянусь! – быстро крикнул Антигон, испытывавший к своим гномьим ушкам почти комиссионерскую нежность.
– Этого мало. После «клянусь» можно про себя добавить все, что угодно. Например: «Клянусь пристукнуть этого гада Буслаева кирпичом при первом удобном случае». Мне нужна универсальная клятва верности, единая для света и мрака.
– Не знаю я никакой клятвы! – заупрямился Антигон.
Меф недоверчиво усмехнулся:
– Ну не знаешь – так не знаешь! Повторяй за мной! Verba animi proferre et vitam impendere vero.[7]
Судя по тому, как Антигон скосил на Мефа глазки и как он заскрипел зубами, клятва была ему известна и очень даже хорошо. Клятва эта возникла в Средние века, когда в исключительных случаях стражам света и мрака приходилось путешествовать вместе и укладываться спать у одного костра. Только она одна гарантировала, что до утра у тебя не срежут дарх, не уведут крылья, да и сама голова не будет отделена от туловища предательским ударом меча. Вздумавший нарушить клятву пожалел бы об этом многократно.
– Verba animi proferre et vitam impendere vero! – неохотно произнес Антигон, пытаясь смухлевать хотя бы в одной букве.
Но нет, сухой, внезапный удар грома, донесшийся снаружи, доказал, что, несмотря на все фокусы Антигона, клятва была принята к сведению светом и мраком. Меф немедленно отпустил кикимора и, спрятав меч в ножны, опустился в кресло. Он ощущал нелепость ситуации: злобный паж, волчица и он, Меф, невесть зачем вторгшийся в их полоумный лесной мирок.
Волчица продолжала настороженно следить за ним.
– Антигоша, зайчик, кофейку не принесешь? – попросил Меф.
– Я его отравлю! – мстительно прошипел кикимор, знавший уже, что от клятвы никуда не денешься.
– Угу… Только отрави, горяченький! И сахара две ложки… Это очень важный нюанс: не одна, не три, а именно две ложки! Не перепутай! – сказал Меф.
Антигон быстро взглянул на Буслаева, на спокойно лежащую волчицу, и его мятая физиономия выразила недоумение. Видимо, встреча света и мрака должна была протекать куда как кровожаднее.
– А кофе полторы ложки на стакан, если он растворимый! – продолжал Меф.
– Не учи быка бодаться, отца ругаться и слона слоняться! – раздраженно отвечал Антигон.
Ругаясь и ворча, кикимор уплелся и закрыл за собой дверь. Страшный грохот посуды, раздавшийся минуту спустя, подсказал Мефу, что кофе Антигон все же делает, и притом с большим чувством.
Не теряя из виду волчицу, Меф взял со столика книгу и прочитал вслух абзац, крест-накрест зачеркнутый ногтем:
«Доказывать нелепость дуэли не стоит – в теории его никто не оправдывает, исключая каких-нибудь бретеров и учителей фехтования, но в практике все подчиняются ему для того, чтобы доказать черт знает кому свою храбрость. Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца – или его почетной смертью, или тем, что делает из него почетного убийцу. Человека обвиняют в том, что он передергивает карты, – он лезет на дуэль, как будто нельзя передергивать карты и не бояться пистолета. И что за позорное равенство шулера и его обвинителя!».[8]
Меф захлопнул книгу.
– Я разочарован, валькирия. Скверная мыслишка, на троечку с о-очень большим минусом. Арея бы передернуло от такой цитатки. В том обществе, где нет дуэлей, нет и чести. Надеюсь, валькирия, ты с этим согласна, иначе зачем бы тебе пришлось перечеркивать эти строки? – сказал он.
Волчица внимательно слушала. Едва ли понимала, но не пропускала ни звука. Ее рычание давно перешло в клокотание, волнами сопровождавшее голос Мефодия. Дважды она принималась грызть говяжью кость и дважды бросала, хотя была голодна. Что-то неясное, необъяснимое со звериной точки зрения беспокоило волчицу. Это превращение было особым. Волчица, которую тревожило полнолуние и ее собственные, смутные желания, заняла все сознание, не пустив Ирку даже на роль наблюдателя. И именно в этот день в приюте валькирий волей случая появился Меф.
Буслаев захлопнул книгу и взял другую. На этот раз это оказались «Опыты» Мишеля Монтеня. Меф скосил глаза и откровенно удивился обилию «умных» книг на столе. У большинства тех, кого он знал, серьезные книги всегда соседствовали с двумя-тремя томиками беллетристики, причем беллетристика всегда выглядела куда как более зачитанной.
– Я знал только одну девушку, поглощавшую серьезные книги в таком количестве. И ноутбук у нее тоже был. Когда-то мы дружили. А сейчас что я ей скажу, если мы увидимся? «Привет! Как дела?» – произнес Меф задумчиво.
Буслаев почувствовал, что, произнося это «когда-то», он предает если не саму Ирку, то ее далекий, почти идеальный образ, слившийся с его прошлым, с тем временем, когда он был одинок и никому не нужен. Ни Эдьке, ни Зозо. Только Ирке и Бабане, которая, любя Ирку, любила и Мефа ее отраженной любовью. Felix qui quod amat, defendere fortiter audet.[9] И эта измена ничуть не отличалась от реальной. Каждый предмет, каждая мысль имеют свою тень. Все слова материальны. Все мысли материальны. В одной только материи не так много материальности, как ей самой того хочется.
Неожиданно что-то коснулось его левого колена. Меф вздрогнул, увидев на нем морду волчицы. Когда она подошла, что привлекло ее? Быть может, голос? Зверь приблизился настороженно, точно опасаясь укуса или удара. Меф потрепал волчицу за ухом, однако совсем мимолетно, потому что волчица, встревоженная его прикосновением, отскочила к стене и зарычала.
Меф продолжал читать, изредка отрывая от книги глаза. Так прошло около четверти часа. Внезапно волчица перестала метаться и издала неясный, тревожный звук – нечто среднее между воем и попыткой заскулить. С ней явно что-то творилось. Она то беспокойно ходила по комнате, то замирала, то в замешательстве вскидывала морду.
