Макс Фрай - Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К
– Это большая работа, – сочувственно говорит мне Дитер. – Вам придется много ездить и много… как говорят… крутиться… – нет, выкручиваться. Находить способы фотографировать людей, которые едят: это ведь не всегда просто, не каждый разрешит. И я боюсь, что мы не сможем высоко оплачивать ваш труд. Мы можем компенсировать расходы на поездки, проживание, материалы и платить вам… – он мучительно краснеет, смотрит на Клару, как бы умоляя о помощи.
Та пожимает плечами и решительно подбивает бабки:
– Пятьдесят марок за одну пленку, не больше. Но получать их можно будет безотлагательно, в той валюте, которая вас устроит. В Москве, у дедушкиного представителя. Он открыл у вас какой-то бизнес. Я толком не знаю, какой, но это неважно…
Я готов броситься ей на шею, заорать: «Ну конечно, неважно, важно совсем другое, совсем другое важно, красавица моя, я на все согласен, я на все готов, я мир переверну на таких условиях и на место потом аккуратно его поставлю, если пожелаешь!» Но я, разумеется, не ору. Веду себя прилично. «Придуриваюсь», как сказал бы Торман.
– Деньги, конечно, смешные, – небрежно говорю я. – Но работа очень уж интересная. И потом… это все-таки мой проект. Не могу же я доверить его исполнение чужому дяде – на своей-то территории!
Сашка смотрит на меня супрематическими очами. Кажется, я не только себя удивил этой речью. Иностранцы же вздохнули с облегчением. Очевидно, пятьдесят марок за пленку по их меркам – совсем не деньги. Нелепая сумма, даже с учетом дополнительно оплаченных дорожных расходов. Я вдруг понимаю, что им было стыдно делать мне такое предложение. Что ж, повезло: русисты попались неопытные. Язык-то они выучили, словарный запас нагуляли, небось и Толстоевского наизусть вызубрили, и по Чехову рефератов написали больше, чем я съел котлет, но вот в интимных экономических подробностях нашего бытия еще и не начали разбираться. Не понимают пока, что означает для безработного провинциального фотографа их предложение. И халва Аллаху!
– Но вам придется очень много ездить, – Стив делает мне последнее предупреждение. – Вы почти не сможете бывать дома и у вас не будет возможности работать на своей основной работе.
– Ничего не поделаешь, – лицемерно вздыхаю я. – Всегда мечтал заниматься только искусством. Ради этого можно пойти на любые жертвы.
– Значит, ты сможешь сделать для нас русскую часть проекта? – удовлетворенно резюмирует Клара.
– Я все смогу, – мой подбородок горделиво взмывает к небу.
– Все? – ехидно встревает Торман. – А сорок дней на одной ноге простоишь?
Что за нелепая идея?! И я решаюсь быть честным, чуть ли не впервые за сегодняшний вечер.
– Нет, – говорю, – сорок дней да на одной ноге – это вряд ли. У меня вестибулярный аппарат хреновый.
Сашка удовлетворенно кивает, как следователь, которому удалось наконец вывести подозреваемого на чистую воду. Иностранцы наблюдают за нами с неподдельным интересом. Решили, наверное, что это наш местный национальный обычай – на одной ноге стоять. Своего рода тест на «мужика».
37. Бхима
Он – сильный, стремительный, страстный, необузданный, прожорливый.
Я дожевывал чуть ли не пятнадцатый по счету бутерброд (переступив порог родного дома, вспомнил, что не ел больше суток, и теперь истерически наверстывал упущенное). Гости соизволили допить остатки моего бренди (порции вышли почти символические), вежливо что-то поклевали и теперь с нескрываемым интересом следили за моей трапезой. Тоже мне, естествоиспытатели…
Дитер, хихикнув, что-то шепнул на ушко Кларе. Та заржала в голос, смущенно косясь на меня.
– Увидев твои работы, мы решили, что ты аскет. Теперь Дитер говорит, что твои дорожные расходы влетят нам в крупную сумму…
– Это просто шутка, – поспешно объяснил Дитер, испугавшись, очевидно, что я могу обидеться и расторгнуть давешнюю договоренность.
– Ничего, – невозмутимо мычу я, не потрудившись проглотить недожеванный бутерброд. – Я действительно почти аскет. Но иногда срываюсь. Некоторые уходят в запой, а я – в зажор. Бывает такое со мной…
– «Зажор»… – оживился Стив. – Такое слово есть в русском языке?
Проникаюсь сочувствием к его лингвистической проблеме.
– Я его только что сконструировал. Смотри: слово «запой» происходит от слова «пить». От слова «жрать» такой производной нет, но я совершил насилие над родным языком, и теперь она есть.
– А, каламбур, – успокаивается Стив. – Как у Кэрролла.
– Куда уж мне до Кэрролла… – впрочем, сравнение мне льстит.
38. Бынаты Хицау
Согласно мифам, он живет в кладовой, и его могут увидеть только знахари…
Дело обкашляно. Торман отправляется за церемониальным коньяком в некое таинственное, одному ему известное место, где после полуночи можно купить не только тошнотворную подделку под благородный напиток, но и сам оригинал. Мои варяжские гости принимаются смотреть бессчетных «Едоков», благо я храню у себя не только пленки, но и пробные отпечатки. Маленькие, на самой дешевой бумаге, но все лучше, чем негативы рассматривать. Иностранцы наслаждаются, а я скучаю, поскольку видеть ее уже не могу, эту свою коллекцию жрущих.
Поэтому я просто сижу. Произвожу лирический осмотр собственного интерьера. Люстры у меня нет, комнату освещает множество мелких светильников, настольных ламп и прочей электротехнической дребедени: так гораздо удобнее, можно подчинять освещение сиюминутной прихоти, а не выбирать мучительно между ярким светом и полной темнотой. Вот и сейчас мы сидим в медово-желтом круге света, а по углам копошатся кусочки темноты – этакие домашние любимцы, почти ручные уже, в отличие от диких неукротимых тараканов…
Вспомнил некстати о «домашних любимцах» – и нá тебе, в сумерках у батареи центрального отопления шевельнулся мой невидимый кот. Морда у него сегодня печальная, укоризненная такая морда. Дескать, просил же я тебя: сгинь отсюда! А ты-ы-ы…
Мне стало здорово не по себе от этой призрачной укоризны. Все бы ничего, но я-то намеревался ночевать дома – сегодня, завтра и еще несколько дней до отъезда. А ведь он мне, пожалуй, устроит веселенькие ночки! По крайней мере, это вполне в его власти.
Я бормочу нечто абстрактное, всем своим видом даю понять гостям, что отправляюсь в непродолжительное паломничество к отхожим местам, и выскальзываю в коридор. Тихонько стучу в Димину дверь. Сосед не открывает, но я чувствую, что он дома. Придется поскрестись.
Шум поднимать не хочется, и я тихо, но внятно говорю, приблизив губы к дыре, на месте которой когда-то, в незапамятные времена, красовался английский замок: «Дима, откройте, я на секунду всего! Очень нужно поговорить».
