В. Бирюк - Догонялки
А окружающая среда в Российской Империи и Московской Руси состояла из сельскохозяйственной общины и крепостного права. Что тоже действовало вполне «по-китайски».
Русские крестьяне — не китайцы. Свести «ген рискованности» до нуля — не удалось. Но — «Правильным путём идёте, товарищи».
Этот, исконно-посконный русский метод «повышения качества нации», был, безусловно, более гуманным, чем кастрация мужчин за экономические и государственные преступления, применяемая в Древнем Китае. Равно как и смертная казнь за преступления против нравственности — на мусульманском востоке, выжигание по одному глазу за каждый год неуплаты налогов в 17 веке во владениях персидских шахиншахов, или тотальное вырезание целых мятежных провинций, используемое разнообразными кочевниками или теми же древними персами.
Конечно, эффект от «женской» порки сказывался не сразу, но русское крестьянство было отдано во владение дворянам «навечно», и российская элита имела достаточно времени для проведения «селекционной работы» в своих поместьях.
У меня тут несколько иная проблема.
Марьяшкино брюхо, в сочетании с её длинным языком, висит как топор над моей шеей. Даже вырвать ей язык — не поможет. Я уже обдумывал это. Но слишком много других языков вокруг. «На чужой роток не накинешь платок» — русская народная мудрость. Как только её беременность станет очевидной — «звон» о «нечестной вдове в боярском семействе» будет стоять на сотню вёрст вокруг.
Я привык с уважением, с вниманием, с заботой относиться к беременным женщинам. Я так воспитан, в меня это вбито с детства. И не только на уровне: «уступи место в метро». Для меня беременная женщина — просто красиво, радостно. Интересно видеть, как она ходит, чего-то делает, охает, то — бледнеет, то — зеленеет, но постоянно, даже сама не замечая этого, прислушивается к себе. Как появляется, неосознаваемый даже, инстинкт беречь своё чрево, как вдруг, встав среди ночи, умолачивает тазик винегрета, наготовленный на праздник: «Вот, чего-то такого захотелось».
Или проснувшись среди ночи от сильного толчка в бок, услышать хихиканье:
— Это не я. Это он. Ты на живот руку положил — вот ему и не понравилось.
Проще: пока хоть кто-то носит ребёнка — есть надежда.
И вот теперь, поперёк всего своего, вопреки привычному для меня, естественному, «правильному» — мне приходиться выбивать из Марьяши дитя. И этим — ломать самого себя. «Об колено». Об «необходимость».
Выворачивать себя наизнанку, рвать, выдирать из души своей куски основы самого себя. Того, что для меня «как дышать», того что — я сам и есть…
Убить неродившегося. Который мог бы родиться, мог бы стать кем-то нужным, великим, интересным. Да хоть просто — «звеном в цепи». Святое Писание называет поимённо эти «звенья» — от Авраама до Давида, от Давида до Иисуса. Стоит только выдернуть одно звено, и великого завершения цепочки не будет.
Мы так любим рассуждать о делах и подвигах героев иных времён, об альтернативности — «чтоб было бы, если бы…». История делается людьми. И изменить её очень просто: махнуть палачу, чтобы тот выбил из женского чрева неродившийся ещё кусочек мяса. Может быть — моего сына или дочку…
«Всё, что нас не убивает, делает нас…»? Лучше? Сильнее? Отвратительнее? Сволочнее…
Меня-то это не убьёт. Меня это просто… — изменяет. Просто я теперь буду знать — как вот это делается, что из этого получается. И в следующий раз смогу спокойно, исходя уже из собственного личного опыта, сказать:
— Ну чего там? Заснули? Бей давай.
А потом спокойно ответить на вопрос какого-нибудь юнца:
— И как… оно?
— Да как обычно. Нормально.
Сволочная страна! И я в ней становлюсь сволочью. Такой же, как все. Может, чуть порезче, поживее, позлобнее…
Не я придумал этот зверский «Устав церковный» имени Ярослава, извините за выражение, «Мудрого»! С его неподъёмными штрафами, неограниченными ничем внятным — епитимьями, бессрочными «церковными домами». Не я придумал этот маразм здешней Русской Православной Церкви. Которая не только оплела весь народ, всю страну, своей паутиной, не только тянет в себя всё съедобное, хорошее, красивое, но и старательно внедряет древнее благочестие в форме греческих «Номоканонов». Чужих, не здесь, не сейчас, не для этих людей написанных. Вбивает их не только «пастырским словом», но и дубинками попов, мечами княжьих гридней, смрадом и мраком монастырских тюрем.
У меня нет «имперского мышления», я уважаю даже ваши идиотские законы, господа предки. Я стараюсь не нарушать их без крайней необходимости. Но попадаться под ваши виры, казни и епитимьи — я не собираюсь. Вы придумали эти законы для себя, «для людей, для народа русского». Что ж, воля ваша. Только я — нелюдь, я — не «народ». Нести свою лысую головушку на вашу плаху — я не буду. И людей своих — уберегу. На покорность мою — не надейтесь.
«— Как ваше здоровье, Рабинович?
— Не дождётесь».
Чтобы меня не трогали, чтобы я мог здесь жить и делать своё дело, мне придётся рвать, выгрызать куски в этом мире. Сделать прореху в ткани здешнего бытия.
Только вот какая мелочь мелкая: ткань эта состоит и из человеческих тел тоже. Вроде вот этого, белого, фигуристого, ласкового, в моей собственной памяти, женского тела, которое дёргается, рвётся на «кобыле», из второго, маленького, красненького, ещё не сформировавшегося, там, внутри, которое тоже рвётся, ломается гидравлическими ударами от ударов плети, от судорожных, рефлекторных сокращений мышц материнского чрева.
Какая же ты сволочь, Ванька! Какой же ты мерзавец! Какой-какой… Самый мерзкий. Самый-самый. Нормальный путь попаданца-прогрессора. Стать самой мерзкой сволочью во всём видимом пространстве. Потому что, не «перемерзив» аборигенов, не будет никакого прогресса. А будет показательная порка прогрессиста с последующей «мучительной и скоропостижной» — показательно выпоротого.
И это — лучший вариант. Потому что, альтернативой является состояние забитой тупой двуногой скотинки в каком-нибудь «церковном» или «богатом» доме. Скотинки, мучимой не только болестями телесными, не только понуканиями людей начальствующих и надзирающих, но и собственными воспоминаниями и сожалениями. Сожалениями об упущенных возможностях. «Прости народ русский… что не осилил».
Парадокс, но мне здорово повезло, что я нарвался на такую сволочь, как отец Геннадий. Был бы у нас приходским попом приличный человек, добрый, умный, честный — убивать было бы тяжелее. Я бы ещё долго приплясывал да сомневался бы, пытался бы как-то договориться, на «авось» надеялся… И влетел бы куда глубже.
