Марина Дяченко - Авантюрист
Я успел поразиться мягкому теплу, царящему в недрах чёрной замши. В следующее мгновение меня схватили за руку — цепко, холодной костлявой ладонью.
Я не завопил только потому, что дар речи временно меня покинул. И, по счастью, свидетелей тоже не было — иначе они изумились бы, увидев, как господин Рекотарс с выпученными глазами трясёт рукой, заключённой, как в грубую перчатку, в мешочек из чёрной замши.
«Не ори».
— Отпусти, скотина, — сказал я шёпотом, пытаясь сладить с дрожью.
Чужая рука, сжимающая мою ладонь внутри мешочка, стиснулась крепче: «Не дёргайся. Тихо».
Голос принадлежал Черно Да Скоро. Хоть и звучал, кажется, исключительно в моём воображении.
Я зажал мешочек коленями. Поднатужился, пытаясь высвободить руку; со стороны, наверное, процедура выглядела комично.
«Ты можешь успокоиться и послушать?!»
— Отпусти!
«Если я отпущу, ты же ни хрена не услышишь, болван!»
Так, он обозвал болваном потомка Рекотарса… Нет, несвоевременная мысль. Черно, конечно, заплатит, но, вероятно, ещё не сейчас. Сейчас надо взять себя в руки…
В руку. Дешёвый каламбур.
«Ретано, когда я спляшу на твоей свадьбе?»
— Я тебя не приглашал, — пробормотал я, оглядываясь на дверь. Служанка решит, что я спятил и болтаю сам с собой.
«Пригласишь… К первому снегу ты должен быть дома, с девчонкой и книжкой. Поспеши».
— У меня ещё восемь месяцев в запасе! — сказал я зло. — Не гони, не запрягал!
Голос в моём воображении хихикнул.
«Восемь месяцев жизни тебе хватит? Целая зима впереди, и целая весна, прекрасное время, когда так хочется жить?»
Наверное, он ощутил, как взмокла в его руке моя ладонь.
— Я тебе служить не стану, — сказал я хрипло. — Надо будет — другого найду.
«Ищи».
Я почувствовал, что рука моя свободна. Рванулся, сбросил мешочек на пол, поднёс ладонь к глазам; на коже явственно проступали отпечатки чужих цепких пальцев.
Я долго, сладостно и жестоко топтался по беззащитной замшевой тряпочке.
* * *На другой день назначена была помолвка.
Я глядел на сияющую Алану, наряженную по такому случаю во взрослое роскошное платье и потерявшую потому значительную часть угловатого подросткового обаяния. Я смотрел на довольного господина Эгерта, на насмешливую, но тоже довольную Танталь — и чувствовал себя подлецом, каких мало.
На церемонию приглашены были несколько семей — в том числе, оказывается, и городской судья, и бургомистр, и начальник стражи; все они относились к семейству Соллей с таким искренним почтением, что мой тёмный стыд перерос в тоску.
Все они смотрели на меня как на блюдо, поданное к столу. Как на диковинку, как на счастливчика, как на самозванца — потому что, оказывается, в этом городе имелось несколько высокородных оболтусов, желавших породниться с родом Соллей.
И сочувственные взгляды я ловил тоже. Вероятно, похождения Аланы давно были известны всему городу.
С трудом выдержав вечер, сохранив на лице скучноватую, но в общем-то пристойную мину, я наконец-то сослался на головную боль и удалился к себе — навстречу бессонной ночи; наутро, всё обдумав, сообщил удивлённым Соллям о своём отъезде.
Традиции рода, твердил я в хмурое лицо господина Эгерта. Время от помолвки до свадьбы жених проводит в пути, в поисках испытаний. Я вернусь так скоро, как только позволят обстоятельства.
Танталь что-то там пробормотала в адрес традиций — я счёл возможным не расслышать. Алана хлопала влажными глазами — я нежно чмокнул её в горячую щёчку, вскочил на коня и был таков.
Кто ищет, тот просто обязан найти. Я, может быть, ещё вернусь к бедняге Алане, но свободным человеком, а не рабом приговора. И уж тем более не прислужником подозрительного бритого пройдохи по имени Черно Да Скоро. «Подручный чародея» — должность не для меня.
* * *С малых лет все её чувства были преувеличенно сильными. Любая удача делала её пьяной от счастья, зато любое огорчение, даже самое ничтожное, мгновенно распухало, будто тесто в печи, и заслоняло собой небо.
Из раннего детства она помнила только брата.
Сама не понимая, как это могло случиться, она раз за разом пыталась вспомнить что-то ещё, мать у колыбели, руки отца; она знала, что и это было, но воссоздать в памяти не могла. Будто воспоминания о Луаре, тщательно хранимые, понемногу вытеснили из её детства всё прочее, съели, выжили, как, говорят, кукушонок выживает из гнезда сводных братьев и сестёр…
Первое, что она помнила о мире-без-Луара, — поленница, корыто, смешное существо с фигой вместо головы, кукла, представление, театр…
Ей всю жизнь казалось, что театр — единственное спокойное место в мире-без-Луара. И, даже убедившись в обратном, она продолжала стремиться туда — из упрямства; платой был кошмар размалёванных повозок, качающаяся перед глазами дорога и грязные руки, от которых не уйти, не вырваться.
Если она чего-нибудь хотела — то до дрожи. Она могла упасть в обморок, если перед обедом ей запрещали есть сладости; если она не хотела ничего — сил оставалось только на то, чтобы лежать в кровати, лицом в подушку.
Сны о Луаре приходили нечасто. То были сны о Высшем Существе; проснувшись после такого сна, Алана много дней чувствовала себя счастливой.
Старая нянька отпаивала её травами. Нянька уже давно не смела ей ничего запрещать; Танталь смела, и это было тем более обидно, что к Танталь, названой сестре, она испытывала сложные, противоречивые, совершенно родственные чувства.
Танталь была воспоминанием о Луаре. Танталь была как клинок, разорвавший ту давнюю безнадёжность, когда Луар исчез и отец с матерью ушли каждый в себя. Танталь была символом того, что и в мире-без-Луара жить можно.
Алана обожала названую сестру — до того дня, когда выяснилось, что молодая женщина не может вечно жить соломенной вдовой.
Алане было уже десять лет. И она прекрасно всё понимала; отец сказал тогда, что Танталь свободна и вправе распоряжаться своей судьбой. И мать — а тогда она ещё говорила — благожелательно кивнула и сказала, что желает девочке счастья; Танталь была первой, кто перестал ждать Луара, и Алана не смогла ей этого простить.
Даже потом, когда Танталь вернулась…
Алана не понимала, как это можно — вернуться. Сама она на месте Танталь попросту кинулась бы в колодец.
Впрочем, это, самое простое в жизни, решение приходило к ней по любому поводу. Мысль о глубоком колодце казалась ей забавной. Спокойной и радостной. Естественной.
Но когда дело дошло до дела…
Сколько колодцев было на их пути? Когда, впервые в жизни избитая, она тянулась вслед за размалёванными повозками, под стражей длинных палок и острых взглядов, ещё не веря, что всё случившееся произошло именно с ней?..
