Макс Фрай - Ворона на мосту
Я был настолько ошеломлен и сбит с толку, что решил, будто в этом существе нет вообще ничего человеческого. Я имею в виду, ничего такого, что укладывалось бы в рамки моих персональных представлений о человеческом. Конечно, не следует забывать, что я был в ту пору очень молод и неопытен, соответственно, и представления мои, о чем бы ни шла речь, были весьма ограничены. Тем не менее это первое впечатление до сих пор имеет надо мной некоторую власть.
«Существо», с которым мне предстояло иметь дело, было бесконечно спокойным, ритм его дыхания умиротворял, как шум речного течения, но я загривком чувствовал исходящую от него опасность. Невозможно было находиться рядом с Кеттарийцем и не понимать, что его природа — природа хищника. Впрочем, этот хищник не был озабочен поисками добычи, в нем не было ни алчности, ни беспокойства, ни злости; строго говоря, он вообще ничем не был озабочен, зато испытывал ко всему — происходящему и не случившемуся, вероятному и несбыточному, настоящему, прошлому, будущему, вообще ко всему — холодный, но вполне деятельный интерес. Я, помню, подумал, что он вполне мог бы разобрать Мир на части только для того, чтобы понять, как тут все устроено, а потом аккуратно собрать — при условии, что у него не появится более интересного занятия.
— Я почему-то был уверен, что ты на дюжину дней там застрянешь, — тем временем говорил Чиффа, — а то и вовсе на пару лет, в таких вопросах никогда заранее не знаешь, а ты — оп! — и готово. А тебе-то самому как показалось? Долго ты там был?
— Всегда, — ответил я. Немного подумал и добавил: — К сожалению, ответить на ваш вопрос более точно я не могу, поскольку мне показалось, что такой категории, как время, в Хумгате вовсе не существует.
— Правильно показалось. А с какого перепугу ты ко мне на «вы» обращаешься? Поначалу говорил «ты», насколько я помню. И я вроде не возражал. Что случилось-то?
— Местоимение «ты» уместно, когда полагаешь, будто обращаешься к младшему или равному, — объяснил я. — Совокупность ваших личных качеств, поступков и слов не оставляет мне возможности и дальше заблуждаться на сей счет. Поэтому обращение «вы» кажется мне более уместным.
Он почему-то обрадовался, вернее, сделал вид, что обрадовался, мне-то было совершенно очевидно, что никаких эмоций это существо по-прежнему не испытывает.
— Как и следовало ожидать, из тебя получилось настоящее чудовище. Как же это прекрасно, сэр Шурф! Нет, правда, лучше не придумаешь.
Я не понимал, зачем он шутит, кривляется и вообще ведет себя как вполне обычный человек, возбужденный удачным завершением трудного дела. Некоторое время я молча это обдумывал и наконец решился сказать:
— При мне не обязательно притворяться. Я вижу, как все обстоит на самом деле.
— А я вижу, что ты видишь, — Чиффа снова зачем-то улыбался до ушей. — Все видишь, но почти ничего пока не понимаешь. Не беда, понимание дело наживное. Понимания вне опыта вообще не бывает, вне опыта возможна только пустая болтовня. А пока просто поверь мне на слово: я не притворяюсь. По крайней мере, не ломаю комедию, чтобы обмануть тебя и всех остальных. Просто мне очень нравится казаться тем, чем я уже давно перестал быть или вовсе никогда не был, я фиглярствую исключительно ради собственного удовольствия. И так хорошо выходит, что сам себе верю — почти всегда.
Я начал было анализировать услышанное, но быстро зашел в тупик и решил отложить размышления на потом, поскольку его тезис «понимания вне опыта не бывает» показался мне чрезвычайно разумным. К тому же был у меня как минимум один вопрос, с которым не следовало тянуть.
— Можно поговорить с вами о деле?
— Нужно, — очень выразительно сказал он.
— Теперь я должен расплатиться. Я не знаю, что именно вы со мной проделали, но что-то очень важное. И, не сомневаюсь, чрезвычайно полезное. Назовите вашу цену.
— А цену я уже называл. Помнишь, я сказал, что мне нужна твоя жизнь? Так оно и есть.
Интересно, подумал я, что, ну что он — оно — это— собирается делать с моей жизнью? Ясно, что не съест, с едой так не возятся, даже очень хорошие повара. И сапоги свои он наверняка чистит самостоятельно, не из любви к физическому труду, конечно, а просто потому, что твердо знает: никто никогда ничего не сделает лучше, чем он сам. Ну и зачем ему я, при таком-то раскладе?
После эффектной паузы Кеттариец продолжил:
— Я уже объяснял, да ты невнимательно слушал. Ладно, давай еще раз, с самого начала. Во-первых, я, конечно, не собираюсь делать тебя чем-то вроде слуги или послушника, как там у вас в орденах принято. Мне не нужны слуги, да и ты слеплен из другого теста, что, собственно, к лучшему. Просто теперь будешь жить не так, как сочтешь нужным сам, а так, как сочту нужным я. Строго говоря, тебе повезло, потому что я дурного не присоветую. И — хорошая новость! — я не претендую на всю твою жизнь без остатка. У тебя неплохие шансы протянуть как минимум пару тысяч лет, если, конечно, не погибнешь послезавтра же в какой-нибудь дурацкой драке, но от этого вообще никто не застрахован, даже я. Не смотри на меня так, да, я тоже не застрахован, а как ты думал? Уверенность в собственной неуязвимости — не та роскошь, которую может позволить себе разумный человек, сколь бы велико ни было его могущество. Ясно тебе?
Я не знал, что и думать. Для меня было совершенно очевидно, что я имею дело с бессмертным, а он зачем-то прикидывался уязвимым существом. Это, выходит, он перед самим собой притворяется, чтобы не расслабляться? Интересные дела, подумал я. Интересные дела.
Надо сказать, новый способ мыслить, не позволяя чувствам туманить разум, очень мне понравился. Исключительно благородная разновидность наслаждения — вне зависимости от результата. Я хочу сказать, что, даже если не получается решить поставленную задачу, удовольствие от процесса отчасти компенсирует неудачу.
— Давай условимся так, — тем временем говорил Чиффа. — Обычный человек живет в среднем триста лет. Вот пока тебе не исполнится триста, наш договор остается в силе. А потом живи как знаешь. Надеюсь, за это время я успею кое-чему тебя научить. Мой наставник возился со мной подольше, ну да ты, похоже, способный, должен все схватывать на лету.
— А вы?.. — начал было я, но прикусил язык.
— О, я — это был очень тяжелый случай. Очень. Но, как видишь, не безнадежный, — рассмеялся он. — Слушай, сэр Шурф, ты все-таки прекращай смотреть на меня, как на живое божество. Теоретически ты даже знать бы не должен, что это такое. Идея божества совершенно чужда сознанию, сформированному культурой поздней эпохи орденов. И хвала магистрам.
— Почему это — не должен знать?
