Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3
—А родитель у тебя в плену омуженском бывал?
—Бывал, и не раз, — чуждый ещё словоохотливее сделался. — К Белым Дивам сам в полон хаживал. Потому и меня принял, когда принесли младенцем.
Он скраюжил, на перепутье, так все, кто с гор спускался, ночевать подворачивали. Вот жена у него была сущая ведьма! Потому Бог и детей не дал.
—Тоже из омуженок?
—Где там!.. Из солеваров оказалась. Кормилец её в купе с кобылицей однажды украл, себе на горе. Всю жизнь грызла его, как собака кость. А он терпел, куда денешься? Обратно возврата нет, коль в церкви венчан…
—К омуженкам хотел возвратиться?
—Хотел, но кто же примет венчанного? Дивы, они только холостых умыкают. Да и несыскать ему стало. Зачарованный ходил по земле, а мыслью не витал более. Всё думал детей родных найти. У него, отче, одни девицы рождались. Так омуженки их себе оставляли.
—А как же кормилец твой прежде греховодил–то с ними? Как их отыскивал? Чуждый вовсе будто о еде забыл, даже мечтательно глаза закатил.
— У гоношей в нашем селе обычай и доныне сущ. Когда омуженки с гор спускаются, надо вовремя на их пути очутиться. Да ещё и нрав свой непокорный выказать, дабы горную красавицу привлечь. Они первых встречных не крадут, выбирают достойного. Многие и теперь рыщут по омуженским путям, ночами караулят. А мой кормилец по молодости приноровился у них лошадей угонять. Девы же глазастые, могут нетопырями в воздухе парить. Попробуй–ка своруй кобылицу, даже когда спит!
— Тоже летают?
— Сами–то они не летают, — объяснил чуждый. — Разве что в старости. Но мысль свою на волю отпускают, она и порхает в небе, ровно нетопырь. А мысль у них зрячая, всё сверху видит. Даже то, что простым глазом никогда не увидеть. Кто из гоношей в плену омуженском побывал, те все научены сему волшебству. Если под венец не ходить, всю жизнь мыслью зряч.
Игумен уже внутренне трепетал, предчувствуя услышать про огонь небесный.
— И сию науку в тайне содержат? — спросил осторожно.
— Почто в тайне?.. Да научить сему невозможно. Только Белые Дивы могут чарами своими околдовать. Или как меня — матушка родная, у огня своего грела да научала. Так и кормильца выучили. А он стал кобылиц красть у них. Высмотрит подходящую свысока, заодно и всадницу с гор. Которая тем часом где–нито под кустом почивает. Подкрадётся в волчьей шкуре и угонит. Девица всполошится, а лошадь–то умыкнули! Тут и начинается погоня, кто кого. Им же только дай в удали потягаться. Иные парни всю жизнь так и не женятся, холостякуют. После Белой Дивы им самая красная дева не в радость.
— Что же твой кормилец женился?
Ражный как–то досадливо покряхтел, ровно это его касалось.
— Да по ошибке… Однажды высмотрел девицу под липой, рядом лошадка паслась, красы редкостной. Выкрасть хотел кобылицу, а хозяйка пробудилась, вскочила верхом. Так и угнал с солеваркой. Солевары, это в Дикополье племя такое есть, народишко нелепый, прямо сказать, выгадливый, подлый… Ну и вцепилась в конокрада: женись, иначе укажу своим, кто коней ворует. А с конокрадами ведомо, что делают…
— Знать, матушка обучила тебя нетопырём летать, — утвердительно проговорил игумен. — Зрящую мысль на волю отпускать?
— Да ведь затем и искал, дабы судьбу обрести. А родительница у меня щедрая…
Сергий вновь ощутил жар, словно совсем близко к костру подошёл, или ветром огонь напахнуло — тот самый, небесный, прописанный в пророчестве Книги Нечитаной. Однако, будучи пытливым душевидцем, ничего о нём спрашивать не стал, а зашёл с иной стороны:
— Верно, мыслишь когда–нибудь в родные края податься? Да счастья своего попытать, как твой кормилец делал?
— Не когда–нибудь, а как срок придёт, — уверенно заявил чуждый. — Исполню материнский завет, приму иночество, послужу в Засадном полку, да и пойду искать. Мне ведь иная дева ни к чему. Так что приставляй меня к ратному делу! Испытания я твои прошёл. Вон араксы всё ещё под дубом корячатся, встать не могут.
Игумен вздумал в тот же час осадить бахвала:
— А ведомо ли тебе, послух, что, ступив в пределы обители и заполучив благословление и поруку братии, придётся тебе давать обет безбрачия?
— Так я жениться и не собираюсь, — попытался вывернуться оборотень.
— Один месяц с Белой Дивой у любовного костра затмит целую супружескую жизнь. Видел я кормильца, знаю, как в браке живут. Венец — это же цепь, на коей кобеля держат, а он оттого лишь злее делается. Но спусти, так шалавый…
— Ежели обет безбрачия, то и всяческие прелюбодеяния неприемлемы, — назидательно вымолвил игумен. — Всю силу плоти след переливать не в утехи с девицами либо женой — в доблесть воинскую.
— Эх, как татар побьём, так уйду я из твоего воинства, — заявил он сокрушённо. — И дня более не пробуду. Матушка велела служить, покуда Русь от супостата не избавим. Потом меня никакой обет не удержит. Я волю люблю.
— Нескорое это дело, гоноша, — осадил его Сергий. — Надобно такую силу поднять, с которой ворог не сладит. И Русь позрит да встрепенётся, веру обретёт. Сам видел, в боярстве раскол и предательство, иные удельные князья московскому не повинуются, смущённые Ордой да латинянами. Без Божьей помощи нам и войска не собрать, и не победить.
— На что же монахи у тебя? Молельники? — нашёлся ражный. — Напрасно хлеб едят? Пускай Богу молятся, просят, коль им оружия в руки брать непотребно. А Засадный полк пускай ратному делу учится.
— Скажи–ка мне, от кого ты про Засадный Полк слышал? — наконец–то спросил Сергий, давно держа в голове этот вопрос.
— Да я нетопырём–то покружил окрест твоего монастыря, прежде чем явиться, — признался он. — Да и над тобой полетал. Мысль, она ведь не только зряча, но и слух имеет. И всё тайное слышит. Вот ты, отче, всё горюешь, поединщика нет у тебя в полку. Некого вывести супротив ордынского богатыря. А ведь напрасно печалишься, теперь есть у тебя богатырь.
Игумен замер на миг и спросил осторожно:
— Ужель ты знаешь, о чём я думаю? В сей миг?
— Думаешь спросить про небесный огонь, — и глазом не моргнув заявил чуждый. — Но всё вертишь вокруг да около. Хитростью норовишь выведать, кто его принесёт. И по всему выходит, я должен.
Сергий справился с замешательством и с желанием перекреститься и почураться: речь оборотня звучала как наваждение, ибо разум противился. Быть
того не могло, чтоб чуждый отроческого возраста, случайно забредший в местные леса, конокрад рассуждал о святая святых, о таинстве великом из пророческой книги!
— Кто ты будешь, гоноша? — голос игумена дрогнул. — Не ангел же небесный, человек во плоти…
— Да ражный я, — просто отозвался тот. — Отшельник ваш сразу признал, потому новым именем нарёк. Красного коня дал и матушку искать отпустил.
