Явье сердце, навья душа (СИ) - Арнелл Марго

Птица.

От захватывающей дух высоты у Яснорады защипало глаза. И пускай она не видела то, что с высоты видит птица, но все же она — человек или навья нечисть, привязанные к земле… парила.

Не сразу Яснорада высвободила перо из волос, и медленно это сделала, нехотя. Ее, увы, ждало не небо. В земных просторах Нави таился ее путь. Ее, как сказала Настасья, дорога. Она поднялась, сложила в сумку все свои сокровища. Баюну о том, что чувствовала, не рассказала — мешал ком в горле.

Но сапоги обувать не стала и в котомку, как в лесу, не бросила. Оставила их лежать на земле сиротливо. Пошла босиком.

Занялся рассвет, окрасив небо Нави в розовато-алый, а следом — в пронзительно-голубой. Как и всегда, Яснорада спала на голой земле, обнимая Баюна вместо одеяла. Но с недавних пор ей снились странные, цветные сны. Не о ней были эти сны и не о тех, кого она знала. Снились ей птицы, что смотрели с высоты на долины и заводи, города и веси, снились шустрые рыбы и вековые дубы. И она в этих снах была то птицей, то рыбой, а то и дубом вековым.

Яснорада позавтракала свежесобранными мелкими ягодками. Баюн, будто навий справочник или запертый в пушистом тельце старец-мудрец, подсказал — не опасны. Насытившись, подвинула к себе котомку. Резко втянула ноздрями свежий воздух — будто водой студеной обожглась. С духом собиралась.

Собравшись, разложила на земле веточки-цветочки, листья, перья и браслет из речной гальки. Щекочущая пустота будто оттолкнула недавно съеденные ягоды и поселилась в желудке. Баюн подобрался поближе, чтобы молчаливо наблюдать.

Яснорада вплела в волосы веточки, перья и листья, на запястье надела русалий браслет. Ладони положила на землю и, подставляя лицо солнцу, принялась ждать. Не хотела смотреть, что происходило с податливым, точно глина, телом — это ее только бы отвлекло. Вместо этого прикрыла глаза и скользнула — разумом, душой, мыслью — куда-то в глубокие омуты, как если бы она была рекой.

Тут-то и вспомнилось, как промок ее сапожок, который едва не забрала с собой трясина, как наполнился хлюпающей при каждом шаге болотной водой. Как кожа Яснорады стала зеленоватой, а прядь обернулась водорослью. Они с Баюном еще думали — чары болотные.

Тогда все это и началось.

Перемены не пришли из ниоткуда. Через осколки Нави они просочились в ее кожу. Ворвались в уши журчанием ручья, криком птиц, шорохом слетающих с веток по осени листьев. Проникли в ноздри удобренной дождем землей, оставшимся от костра пеплом, соленой морской водой и ветром, что нес с собой тысячи этих запахов.

Яснораде казалось, что она утратила себя, растворившись в голосе, вкусе и запахе Нави. Но на деле она лишь скинула человечью шкуру, как змея — выползок. А под ней осталась сама ее суть. Земляная ли, водная ли… Настоящая. Живая.

Она кружилась вихрем из ощущений, пока не натолкнулась на что-то чуждое самой навьей природе и воцарившейся в ней весне.

Обожгло холодом, острые края снежинок царапнули незащищенное человеческой кожей горло. Удар о невидимую чуждость, как пощечина, отрезвил Яснораду, отбросил далеко назад. Теперь, когда противоестественным холодом у нее забрали запахи и звуки, она словно ослепла. Кое-как, наугад, вернулась в себя, торопливо втиснула навью суть в человеческую шкуру.

Не сразу, но заставила себя открыть глаза. Хрипло сказала:

— Кто-то идет за нами. Может, и не враг, но отчего тогда прячется?

И отчего от него веет такой стужей?

Шерсть на загривке Баюна стала дыбом. Он заозирался вокруг.

— Духи твои могут его разглядеть? Они вообще… видят?

— Нет у них ни зрения, ни слуха. Только память. Да и ту еще надо расплести.

Яснорада поняла это по-своему: Баюну голоса шептали сотни историй и из них еще нужно было выбрать ту самую, верную.

— Они не чувствами живут, а памятью человеческой. Подойду я к кусту с волчьей ягодой, они покружатся рядом и вспомнят, как кто-то, взявший их в рот, умирал. Подойду к тихой заводи, где плещется русалка, они вспомнят, как кричал тот, кого она тащила с собой на глубину.

Яснорада вдумчиво кивнула. Так чувствовала она Навь, когда выскользнула на мгновения из своей шкуры. Не видела, как выглядит небо, но чувствовала себя в нем. И запах земли в ней был не запахом — чьей-то памятью, и в тот миг сама Яснорада была землей.

— Чуют они что-то… там? — Она махнула рукой, не зная верное направление.

— Холод, — в очередной раз прислушавшись, хмуро сказал Баюн. — Мертвость какую-то, пустоту, которую Навь отторгает. Кто бы ни был это, неслышно ходит, знаючи, но от навьих духов ему не скрыться. Что делать будем?

— Подстережем. Могут твои духи предупредить нас, когда тот, кто стужу несет, задремлет?

Кот покачал головой.

— Говорят, не спит никогда.

Яснорада молчала, глядя в землю, будто та могла подсказать ответ. Поднялась и направилась в сторону небольшой чащи — удобного места для пряток. Ей надоело бояться — перемен, новизны, огромного незнакомого мира, навьей нечисти…

Которой она, как оказалось, была сама.

— Выходи, — потребовала Яснорада, остановившись у лесной гряды.

В голосе звучали непривычные, незнакомые нотки. Со стороны она могла показаться волевой и сильной духом. Все потому, что в этот миг Яснорада пыталась влезть в шкуру Ягой: представить, что бы мать ее приемная сделала, что бы сказала, как звучали бы ее слова. Подражательница, пересмешница — вот кем она сейчас была.

Баюн, конечно, в стороне не остался. Пришел по ее следам, встал сбоку и даже когти выпустил. Острые, железные, смертоносные. Приободренная одним его присутствием, Яснорада продолжала:

— Не знаю, кто ты и что задумал, но зла мне и моему другу не причинить. Не позволю. Навь на моей стороне, она меня принимает — своей землей, ветром и водой. Тебя же, чуждость, она стремится отторгнуть.

Не запугивала — чувствовала так, как говорила. Всей своей человеческой кожей, всей своей навьей душой.

Так и не дождавшись ответа, развернулась.

— Подожди.

Знакомый, отрешенно-холодный голос. Мара?!

— Что ты делаешь здесь? — изумилась Яснорада. — Почему прячешься?

— Боялась, что ты меня прогонишь… Потому и пряталась.

Она вышла из-за деревьев — прекрасная и холодная, словно зима. Яснорада безотчетно ждала, что вокруг Мары закружатся снежинки. Отделятся от белых, что изморозь, волос, от белоснежной, словно кость, кожи.

Вот она, чуждая весенней Нави стужа. Мара.

— Забери меня с собой, — попросила царевна.

Яснорада хмуро на нее смотрела. Вряд ли Морана отпустила бы ее из Кащеева града. Скорей, своевольная, Мара ушла сама. Она озвучила свои догадки, не надеясь, впрочем, на ответ. Но царевна ее удивила.

— Тесно мне стало там, в Кащеевом царстве.

— А как же родители?

Мара равнодушно пожала плечами.

— Морана долго горевать не станет. Пожелает — создаст себе новую «Снегурочку». Что до Кащея… Он и раньше меня не жаловал, а после Змеевика и вовсе невзлюбил.

— Отчего же?

— Я была создана, чтобы стать женой Полоза. Не справилась.

— Но ведь это Морана что-то Полозу нашептала. Велела ему тебя не выбирать.

Сама владычица мертвого царства в этом не призналась. Ее чувства в том давнем разговоре сказали лучше любых слов.

— Кащей не знает. Для него я — как бельмо на глазу. Я не справилась со своим предназначением. Я его подвела.

Баюн подобрался поближе, но когти не прятал. Усы его дергались, будто он пытался унюхать исходящий от Мары запах. А не было его.

Яснорада задумчиво смотрела на Мару.

— Как ты болото сумела пройти?

— Трясину заморозила.

Яснорада ахнула.

— А если болотники, что там на дне спят, пострадали?

Мара снова пожала плечами — дескать, ей-то какое дело?

— За нечисть, что людей заманивает и утаскивает с собой на дно, волнуешься? — Если бы голос царевны не звучал так бесстрастно, можно было решить, что она недоумевает.

Яснорада ничего отвечать не стала.

— А лес?