Бабель (ЛП) - Куанг Ребекка

Он с удивлением отметил, что в груди у него все горячее. Долгая, отрезвляющая прогулка не умерила его гнев. Он все еще был готов закричать. Неужели ужин с отцом так его разозлил? Неужели это и есть то праведное негодование, о котором говорил Гриффин? Но то, что он чувствовал, было не так просто, как революционное пламя. То, что он чувствовал в своем сердце, было не столько убежденностью, сколько сомнением, негодованием и глубокой растерянностью.

Он ненавидел это место. Он любил его. Он возмущался тем, как оно относилось к нему. Он все еще хотел быть его частью — потому что это было так приятно, говорить с его профессорами как с равными себе интеллектуалами, участвовать в большой игре.

Одна неприятная мысль закралась в его голову — это потому, что ты обиженный маленький мальчик, и ты хотел бы, чтобы они уделяли тебе больше внимания — но он отогнал ее. Конечно, он не мог быть таким мелочным; конечно, он не просто набросился на отца, потому что почувствовал себя отвергнутым.

Он видел и слышал достаточно. Он знал, чем был Бабель в своей основе, и знал достаточно, чтобы доверять своему чутью.

Он провел пальцем по дереву. Ногти не годились. Идеальным вариантом был бы нож, но он никогда не носил его с собой. Наконец, он достал из кармана авторучку и надавил кончиком на ручку. Дерево поддалось. Он несколько раз сильно поцарапал, чтобы сделать крест видимым — пальцы болели, перо было безвозвратно испорчено, — но наконец он оставил свой след.

Глава седьмая

В следующий понедельник Робин вернулся в свою комнату после занятий и обнаружил под подоконником листок бумаги. Он схватил его. С замиранием сердца он закрыл дверь и сел на пол, вглядываясь в судорожный почерк Гриффина.

Записка была на китайском языке. Робин прочитал ее дважды, потом задом наперед, потом снова наперёд, недоумевая. Казалось, Гриффин набирал символы совершенно наугад, и предложения не имели смысла — нет, их даже нельзя было назвать предложениями, потому что, несмотря на наличие знаков препинания, символы были расставлены без учета грамматики и синтаксиса. Несомненно, это был шифр, но Гриффин не дал Робину ключа, и Робин не мог вспомнить никаких литературных аллюзий или тонких намеков, которые могли бы помочь Гриффину расшифровать этот бред.

Наконец он понял, что все идет не так. Это был не китайский язык. Гриффин просто использовал китайские иероглифы для передачи слов на языке, который, как подозревал Робин, был английским. Он вырвал лист бумаги из своего дневника, положил его рядом с запиской Гриффина и написал романизацию каждого иероглифа. Некоторые слова пришлось угадывать, поскольку латинизированные китайские слова очень сильно отличались по написанию от английских, но в конце концов, отработав несколько общих схем замены — tè всегда означало «the», ü было oo — Робин разгадал код.

Следующая дождливая ночь. Открой дверь ровно в полночь, подожди в фойе, а затем выйди обратно в пять часов вечера. Ни с кем не разговаривай. После этого сразу же отправляйся домой.

Не отклоняйся от моих инструкций. Запомни, потом сожги.

Коротко, прямо и минимально информативно — прямо как Гриффин. В Оксфорде постоянно шел дождь. Следующая дождливая ночь может быть завтра.

Робин перечитывал записку снова и снова, пока не запомнил все детали, затем бросил оригинал и расшифровку в камин, внимательно наблюдая, пока каждый клочок не превратился в пепел.

В среду пошел дождь. Весь день был туманный, и Робин с нарастающим ужасом наблюдал за темнеющим небом. Когда он вышел из кабинета профессора Чакраварти в шесть, мелкий моросящий дождь медленно окрашивал тротуар в серый цвет. К тому времени, когда он дошел до Мэгпи-лейн, дождь усилился и превратился в сплошной ливень.

Он заперся в своей комнате, положил на стол заданную ему латинскую литературу и попытался хотя бы смотреть на нее, пока не наступит час.

К половине одиннадцатого дождь возвестил о своем постоянстве. Это был такой дождь, который казался холодным; даже в отсутствие злобного ветра, снега или града сам стук по булыжникам был похож на удары кубиков льда по коже. Теперь Робин понял, почему Гриффин так себя вел: в такую ночь можно было видеть не больше чем на несколько футов дальше собственного носа, а если бы и можно было, то не хотелось бы смотреть. Такой дождь заставлял идти с опущенной головой, сгорбив плечи, безразлично взирая на мир, пока не доберешься до теплого места.

Без четверти полночь Робин накинул пальто и вышел в коридор.

«Куда ты идешь?»

Он замер. Он думал, что Рами спит.

«Забыл кое-что в стеллажах», — прошептал он.

Рами наклонил голову. «Опять?»

Полагаю, это проклятие, — прошептал Робин, стараясь сохранить спокойное выражение лица.

Льет. Иди и забери его завтра». Рами нахмурился. «Что такое?»

Мои чтения, — почти сказал Робин, но это не могло быть правдой, потому что он якобы работал над ними всю ночь. «А, просто мой дневник. Он не даст мне спать, если я его оставлю, я нервничаю, если кто-то увидит мои записи...

«Что там, любовное письмо?»

«Нет, просто... это заставляет меня нервничать».

Либо он был потрясающим лжецом, либо Рами был слишком сонным, чтобы беспокоиться. Убедись, что я завтра встану, — сказал он, зевая. Я проведу всю ночь с Драйденом, и мне это не нравится».

Обязательно», — пообещал Робин и поспешил за дверь.

Из-за проливного дождя десятиминутная прогулка по Хай-стрит показалась вечностью. Бабель сиял вдали, как теплая свеча, каждый этаж был полностью освещен, словно сейчас была середина дня, хотя в окнах почти не было видно силуэтов. Ученые Бабеля работали круглосуточно, но большинство забирали свои книги домой к девяти или десяти, и тот, кто оставался там в полночь, вряд ли покинул бы башню до утра.

Дойдя до зелени, он остановился и огляделся. Он никого не увидел. Письмо Гриффина было таким туманным; он не знал, стоит ли ему ждать, пока он мельком увидит кого-нибудь из агентов «Гермеса», или же ему следует идти вперед и точно следовать его приказам.

Не отклоняйся от моих инструкций.

Колокола прозвонили полночь. Он поспешил к входу, во рту пересохло, дыхание перехватило. Когда он достиг каменных ступеней, из темноты материализовались две фигуры — оба юноши в черных одеждах, чьих лиц он не мог разглядеть под дождем.

Иди, — прошептал один из них. «Поторопись».

Робин подошел к двери. Робин Свифт, — произнес он тихо, но отчетливо.

Стражи узнали его кровь. Замок щелкнул.

Робин распахнул дверь и замер на пороге на мгновение — ровно настолько, чтобы стоявшие за ним фигуры успели проскользнуть в башню. Он так и не увидел их лиц. Они пронеслись по лестнице, как призраки, быстро и бесшумно. Робин стоял в фойе, дрожа от дождя, стекавшего по его лбу, и смотрел на часы: секунды приближались к пятиминутной отметке.

Все было так просто. Когда пришло время, Робин повернулся и вышел за дверь. Он почувствовал легкий толчок в поясницу, но в остальном ничего не ощутил: ни шепота, ни звона серебряных слитков. Оперативников «Гермеса» поглотила темнота. Через несколько секунд их как будто и не было вовсе.

Робин повернулся и пошел обратно в сторону Магпи-лейн, дрожа от страха и головокружения от смелости того, что он только что сделал.

Спал он плохо. Он продолжал ворочаться в своей постели в кошмарном бреду, пропитывая простыни потом, мучимый полуснами, тревожными экстраполяциями, в которых полиция выбивала дверь и тащила его в тюрьму, заявляя, что они все видели и все знают. Он заснул как следует только ранним утром, и к тому времени он был настолько измотан, что пропустил утренние колокола. Он не проснулся, пока к нему в дверь не постучал помощник охранника и не спросил, не хочет ли он в этот день вымыть полы.