Карина Демина - Наша светлость
— Почему вы решились на этот разговор сейчас?
— Первый вариант — мне хочется избежать беседы с вашим мужем. Второй — прежде, чем заключать союз, следует убедиться, что союзник его стоит. Выбирайте тот, который вам больше по нраву. И еще… если вы все же сочтете мое предложение достойным внимания, ваша светлость, то я соглашусь уступить опеку над моим внуком Ингрид. Она этого долго добивалась. И будет очень вам благодарна. Вы ведь цените человеческую благодарность?
Вот скотина! Сказочная! Фэнтезийная даже!
И хрупкого под рукой ничего нет. А зверь на столе и вовсе неподъемен.
— Этому человеку нельзя доверять. — Сержант позволил себе нарушить молчание. — Но можно его использовать. Главное, спиной не поворачиваться.
Это я уже и сама поняла.
Нет, ну что за мир мне достался? Где эльфы, влюбленные вампиры, драконы и могучие маги, которые тупо хотят завоевать все и вся? Артефакты мощи невиданной? И чтоб меч в руке, нож в зубах да подвигом под хвост… главное, просто все: на тебя нападают, ты убиваешь.
Поднапряжешься, ткнешь волшебной палочкой в изуверское око и мир спасешь.
А тут… политика.
Советники, один другого сволочней.
Мигрень на них всех. И геморрой при обострении запора.
В самом дымном углу таверны скорбел над пустеющей кружкой маленький человечек. Он выделялся среди прочих редких посетителей какой-то особой неустроенностью. Куртка его пестрела многими латками, а на спине и вовсе разошлась по шву, выставляя драную рубаху. Широкие штаны, кое-как заправленные в голенища древних сапог, были грязны, пояс походил на тряпку, и единственной относительно новой вещью была шляпа — с широкими полями и высокой тульей, на которую человечек прикрепил перья: два фазаньих и одно соколиное.
Сидел он пятый день кряду и если поначалу испытывал некоторое беспокойство — конечно, отказаться от предложения старого лэрда он не смог бы, — то ныне беспокойство сменилось скукой.
Тихо все в городе.
Жутко.
Нехорошая такая тишина. Чужая. И человечек то и дело поводил плечом, отчего швы на латках трещали, грозя новыми прорехами.
Паренек во франтоватом сюртуке, явно снятом с чужого плеча, появился из-за боковой двери, за которой находились кухня, погреб и некие иные комнаты, содержимое которых в другой раз представляло бы интерес для старого лэрда.
— Плешка! — Паренек раскинул руки, точно желая обнять человечка, но не обнял. — Ты ли это? Я слышал, что тебя на кол посадили!
— Отсидел и вернулся.
Человечек тронул перья на шляпе.
— Все так же весел?
— А чего грустить, Шкыба? Садись, коль пришел.
Паренек уселся и свистнул. Владелец таверны, человек с пониманием, тотчас подал пузатый запотевший жбан, миску с солеными свиными ушами и печеные крендельки с тмином.
Шкыбу знали.
Побаивались. А ведь был-то поганец поганцем, только и способный, что кошек гонять. Ныне, похоже, в люди выбился. Видать, и вправду крепко старый лэрд пристани прошерстил, если такая мздря фарт держит.
— А зубы твои где? — Шкыба оскалился и постучал ногтем по желтоватым резцам.
— Залогом оставил. И ты не скалься. Мало ли как оно повернется… там всем местечка хватит.
Плешка дернулся, вспомнив ту, самую первую камеру, куда — теперь он это отчетливо понимал, — водили его сугубо вразумления ради. И ведь хватило полчаса, чтобы вразумиться да возблагодарить Ушедшего, что руки от крови чистые.
Крови старый лэрд не прощал.
— Ты это… не шкерься тут. — Шкыба налил себе пива.
Ох и пахло же оно… свежим хлебом, дрожжами. А уж белая шапка пены и вовсе хороша была. Свернув трубочкой свиное ухо, Шкыба посыпал его солью, зачерпнул мизинцем тертого чеснока и горчицы, вымазал по краю и смачно, с хрустом, впился зубами.
Надо было сразу соглашаться… глядишь, и зубы уцелели бы.
— Ешь. Пей. — Шкыба махнул рукой, и Плешка не стал отказываться: гордыми да голодными пусть благородные сидят. А он человек простой.
Был простой.
— И рассказывай, об чем на верхах шепчутся. — Взгляд у Шкыбы вдруг стал жестким, колючим. — И не криви рожу. Пустыми с нахлесту не лазют.
Есть, пожалуй, следовало быстро, пока перо в бок не прервало этот последний и тем особенно замечательный ужин.
— Не крипши. Бить погожу. — Шкыба облизал верхнюю короткую губенку. На реденьких усиках осталась пена. — Старшие сказали про мир говорить. Серых больше нет в городе. И не будет. Так и передай. Мы сами с ними разбору иметь будем. С ихнего самоуправства большие убытки хорошим людям приключились. И приключаются.
Плешка кивнул и, перекинув свиное ухо на стол, достал ножичек. Резать приходилось меленько, и оттого Плешка не торопился.
Не убьют, значит.
Но возьмут на пригляд и годик погулять позволят, а то и два, потом же, когда город поутихнет, то и устроят «несчастный случай». Ныне старый лэрд крепко их поприжал. То-то на улицах тишь да гладь… боятся, песьи хвосты. А и видеть не видели, чего бояться надо.
— Ему нужен тот, кто листовки печатает.
— Которые? Про бабу? Или про то, что люди равными родились?
— Лэрд думает, — с Плешкой он, конечно, мыслями не делился, но те были довольно-таки очевидны, — что это один и тот же человек.
— А и… хрен бы с ним.
Пива Шкыба самолично подлил, в знак особого своего расположения.
— Хорошо ведь пишет, ирод. Ты вот, Плешка, никогда не думал, отчего ты внизу, в канаве ползаешь, а лэрд наверху баб на перинах тискает?
— Много думать — вредно для головы.
— Ага… много их, благородных, стало. Ты, я, другие вот гнием… недоедаем. Недопиваем. — Шкыба зачерпнул горсть крендельков. — А им все и сразу. Несправедливо это.
— Ты серьезно?
Крендельки приходилось размачивать в пиве и пережевывать деснами.
— Все люди равные, Плешка. Руки, ноги, голова… дерьмо опять же у всех одинаковое. И тогда выходит, что остального тоже надо, чтобы по-равному.
— А протектор?
Нехороший разговор. Не такой, какой должен был бы состояться, но Плешка вдруг ощутил странную, доселе неведомую обиду: разве ж виноват он, что родился в борделе, что при нем и рос, а после и вырос до улицы. Там его учили. Выучили. И вышвырнули в каменный мешок подвалов замка.
За что, спрашивается? За поддельные векселя…
И картинки непотребного содержания. Нет, за векселя-то больше.
— Протектор он не человек, — завершил мысль Шкыба. — Но над людьми поставлен. И должен делать то, чего людям хочется. Всем, а не только этим!
Он громко хряснул кружкой по столу, и хозяин, рванувшийся было на звук, остановился, а после исчез за дверью.
