Вальтер Моэрс - 13 1/2 жизней капитана по имени Синий Медведь
— Если у тебя нет с собой фонаря, можешь зайти!
Открыв дверь лаборатории, я почувствовал, как тьма хлынула мне навстречу и захлестнула меня мощной тяжелой волной.
— Входи, входи, — подбодрил Филинчик, — только не забудь закрыть дверь.
Я послушно проскользнул внутрь.
Мгла, окутавшая меня со всех сторон черной ватой, была настолько плотной и непроглядной, что мне стало не по себе. Она буквально облепила меня, так что я почувствовал ее всем своим телом, как тогда на острове у химериад, когда я впервые узнал, что такое ночь. Но черноту в лаборатории Филинчика можно было не только чувствовать, но и слышать. Она обхватила меня жадными холодными лапами и гудела в ухо монотонным, отупляющим гулом, от которого все шерстинки у меня на шкуре словно по команде встали дыбом.
Я пробыл в лаборатории считаные секунды, но уже чувствовал себя так, словно был слепым с детства и никогда в жизни не видел белого света. Я машинально начал шарить в темноте в поисках двери, однако потерял всякую ориентацию и не знал теперь, где зад, где перед, да и где верх и низ тоже. Мне казалось, будто я лечу в беззвездном космическом пространстве, невесомый и безнадежно одинокий.
— Стоять! — рявкнул профессор. — Сейчас привыкнешь.
Я не видел его и с удовольствием бросился бы наутек, но сдержался, чтобы не показаться невежливым.
— Да, — протянул я, — темновато тут у вас.
— Еще бы, — усмехнулся профессор. — Четыреста фили́нов.
«Фили́н» — это, как мне уже было известно из лекций профессора, изобретенная Филинчиком единица измерения темноты. (Скромностью профессор никогда не страдал.) Один фили́н соответствует тьме, царящей беззвездной ночью при полном лунном затмении, что равняется примерно темноте в плотно закрытом холодильнике, после того как там погаснет свет. Четыреста фили́нов, таким образом, — это тьма в четырехстах холодильниках одновременно. И холод в лаборатории стоял точно такой же.
— Филинотрон работает еще не на полную мощность. Мне даже пришлось завязать глаза, чтобы не мешал лишний свет, — заявил профессор.
Затем он снял повязку. Я заметил это, потому что его глаза вдруг вспыхнули в темноте, как два фонаря. Глаза идеетов вообще светятся, даже когда светло, но в темноте это производит ошеломляюще сильное впечатление. Возможно, свет вырабатывается за счет работы расположенных поблизости друг от друга мозгов. Точно не знаю.
Два луча испытующе уставились на меня. Я виновато потупился.
— Ну и что ты тут делаешь, один среди ночи? — Лучи скользнули снизу вверх и озарили мое лицо.
— А я, э-э-э… не мог заснуть. Все думал над одной задачкой. А она… хм… никак не решается.
— Чушь! — резко оборвал меня профессор. — Ты не можешь заснуть, потому что Грот, это ископаемое животное, бессовестно портит воздух! Ты не можешь заснуть, потому что тебе надоела детская болтовня твоих одноклассников! Ты не можешь заснуть, потому что тоскуешь по спорам с Квертом и Фредой!
Профессор знал все! Филинчик покачал головой, и лучи из его глаз заскользили по комнате, как прожектора маяков.
— Ты просто засиделся в школе. Пришло время проводить и тебя. Подожди, только выключу филинотрон.
Филинотрон. Послышалась целая серия необычных, постепенно затухающих звуков, потом стало немного светлее. Естественно, и теперь в лаборатории была непроглядная тьма, но по сравнению с тьмой, царившей здесь вначале, можно было сказать, что стало почти светло. Я даже смог различить причудливые очертания аппарата, рядом с которым возился Филинчик.
Это было что-то вроде миниатюрной фабрики или скорее странной комбинации множества крохотных фабрик с сотнями маленьких труб, котлов, цилиндров, поршней, проводов, шестеренок, насосов и всевозможных агрегатов. Тут и там раздувались мехи, колбы булькали, из малюсеньких топок вырывались языки пламени, а из труб валил черный пар. (Надо заметить, что в природе черного пара не существует, но я не оговорился, из труб филинотрона Филинчика действительно вырывались клубы обычного водяного пара, только был он не белый, а черный как ночь.)
Мне даже показалось, что среди всего этого нагромождения я вижу маленькие металлические лесенки, по которым снуют крохотные рабочие с малюсенькими гаечными ключами в руках, но это скорее всего была уже просто игра воображения. Механический гул и грохот становился все тише и медленнее, но не прекратился совсем.
— А что такое филинотрон? — собравшись наконец с духом, спросил я.
— Филинотрон, — встрепенулся профессор, как будто только и ждал этого вопроса, — это такой аппарат для сгущения тьмы, который я сам лично изобрел! С помощью этого удивительного агрегата, производящего так называемые фили́новы лучи, можно выреза́ть из ночного неба самые темные, лишенные света звезд куски, переносить их сюда, в эту комнату, да еще утрамбовывать, добиваясь наибольшей плотности. Аппарат собирает и прессует самую темную тьму, после чего ее можно наливать из крана, как воду. Я могу изменять концентрацию тьмы по собственному желанию. Одним словом, перед тобой самое уникальное изобретение за всю историю изучения тьмы, или филинистики, как принято называть эту дисциплину в научных кругах!
Единственным экспертом в этой области, насколько я знал, был сам профессор Филинчик. Тут я заметил большую телескопическую трубу, идущую от филинотрона к потолку, но в отличие от обычных подзорных труб посередине у нее имелось сферическое утолщение. Проследив взглядом за стволом трубы, я обнаружил в потолке отверстие, закрытое подобно диафрагме фотоаппарата. По всей видимости, за ним находился туннель, сквозь который профессор наблюдал за ночным небом.
— Так, значит, тьма в лаборатории — это тьма межзвездного пространства? — вежливо поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
— Именно так, мой мальчик, именно так! Это единственное место, где можно черпать настоящую, достойную тьму. Космическая мгла! Знаешь ли ты, что универсум на девяносто процентов состоит из темных материй? Правда, до сих пор никому еще не удалось их обнаружить, о существовании этих материй только догадывались по отклонениям силы гравитации между космическими телами. А вот я с помощью моего филиноскопа сумел их найти!
Филиноскоп. С этими словами он не без гордости указал на подзорную трубу.
— Глядя на звезды, мы наблюдаем их в прошлом. Свет звезд, который мы видим на небосводе, старше нас на миллионы и миллиарды лет. Но почему-то принято говорить только о звездах, в то время как тьма в космосе такая же древняя, если еще не древнее, — и ее гораздо больше! Космическая мгла, она как вино: чем старее, тем лучше. Вот, например, тьме, которая собрана в этой комнате, почти пять миллиардов лет. Отличная выдержка, правда?
