Николаос - Пять ночей. Вампирские рассказки
Она рассмеялась, так весело, будто секунду назад не говорила о страшных безысходных вещах. Мне бы так уметь переключаться.
— Гулять так гулять.
Вторая бутылка закончилась гораздо быстрее. Мы высунулись в окно подышать ночным воздухом, который откуда-то нес резкие цветочные запахи, потом Джиа вклинилась в середину и влезла с ногами на подоконник, на самый край. Я знал, что она не умрет, даже упав с гораздо большей высоты, но страховать ее было приятно. Тем более после всего, что сейчас обрабатывалось моей заторможенной ЭВМ.
Она игриво, как-то по-детски качнулась, будто хотела прыгнуть, и Калеб машинально удержал ее, прижал к себе отточено-заботливым движением. Меня хлестнула волна ревности, настолько неоднозначная, что почти причиняла боль. И скорее всего, такая же очевидная, потому что Джиа положила руку мне на плечо, будто предлагая участвовать.
— Можешь поверить, дорогой Уильям, что когда-то у нас был бой до смерти?
— Поверить — могу… но не могу представить, что бы заставило вас биться насмерть.
— Кто-то… что-то… все это в прошлом, и раны давно затянулись. Кто такая Эми? — сказала она внезапно, безо всякого перехода.
— Моя мать… Эмерал. — Странно, я не замешкался, не вздрогнул, просто взял и сказал. — Эмерал Гвен Макбет.
— Эмерал — это значит изумруд? Редкое имя. Я слышала его только раз, помнишь, Кейли?
— Такая чудесная девочка, что играла дону Анну в том маленьком театре, — кивнул он. — Совсем молоденькая, конечно я помню ее. Эмерал Залински… Сейчас ей, наверное, уже за сорок.
Пол шатнулся, я закрыл глаза и на мгновение ясно увидел сцену маленького театра на окраине и на ней — Эмерал Залински под мантильей доны Анны, целиком отдающаяся стихии игры и не подозревающая, что совсем скоро она станет миссис Макбет, родит ребенка и умрет. И никогда ей не будет за сорок…
— Ты по ней скучаешь.
Это не был вопрос. Потому я не ответил. Хотя смог бы — так же легко, как произнес ее имя, и это была чья-то заслуга — не моя.
…Я не успел о многом подумать перед сном. Неужели они хоть сколько-то искренни? По идее, я должен напоминать им о том, что они потеряли… но может, они правда чувствуют себя со мной не такими проклятыми?
И внезапно понял, уже засыпая. Их красивый безопасный дом, эта спокойная патриархальная жизнь без диких кровавых оргий, эта тихая гавань — только модель, копирующая то, чего у них уже никогда не будет. Они сами создали ее для себя — модель жизни по ту сторону моста. Hеaven haven… Soul asylum…
Я не успел о многом подумать. Хотел только вспомнить, когда решил их не убивать — сейчас или в первые же минуты?
Конец записи.
* * *СЫН СЛЭЙЕРА
Когда в отчаянье поймешь, что правда там же, где и ложь,
А именно — в твоем сознанье,
Сожми виски и помолчи. А звезды падают в ночи,
И все беднее мирозданье.
ЗАПИСЬ 12.
Я как-то легко себя чувствую. Уильям, ты, поклоняющийся личному опыту, без оглядки поверил всему, что услышал из чужих уст? Да еще из чьих! Возможно. Так уж устроен человек, ему необходимо верить хоть во что-то… хотя я не уверен, что смог бы безоглядно ступить в бездну. Наверное, мы и правда любимые Его дети, раз Он не оставил нам выбора — большинству из нас…
Я узнал все, что хотел. Почему не ухожу? Каждый день собираюсь и каждую ночь откладываю. Но мой отпуск скоро закончится, тогда все решится само собой.
Сегодня вечером мы поехали покататься, я показал им здание офиса моего агентства, окна моей квартиры. Мы бы даже зашли, если бы я не побоялся наткнуться там на Халли, поливающую растения, — время-то еще детское. Вот было бы шоу.
Мы. Опять мы. Как получилось, что они превратились в мы?
Заткнись, Уильям.
Потом в каком-то закоулке на пути домой я вдруг увидел нечто. Нечто вроде места выступления Эркхам, обычный полуподвальный клуб самого низкого пошиба.
— Подождите меня немного. Или можете ехать, я выберусь сам.
— Нет, — Джиа посмотрела на меня через опущенное стекло матовыми обеспокоенными глазами. — Ты спятил, если надеешься уехать отсюда живым в половину первого.
— Я забыл, ведь от меня зависит ваша жизнь.
Джиа улыбнулась, так улыбаются безобидным шуткам.
— Мы подождем, — сказал Калеб.
…Он сидел у стены, опираясь об нее и опустив голову к коленям. Когда я подошел, он поднял голову, но не сразу, прошло несколько долгих секунд. В руках он сжимал бокал с виски.
— Ты по-прежнему страдаешь в одиночестве? — спросил я. — Как и раньше?
Майк смотрел на меня, и впервые не свысока. И впервые во взгляде не было посторонних примесей. И впервые я по-настоящему увидел его глаза. Такие глубокие. Несмотря на его амбиции, в его глазах всегда была мель — полфута до дна, не больше.
— Что может понять Уильям-никогда-не плачет? — сказал он наконец.
Это была истина — тогда, в далеком детстве, Майк дал мне прозвище не в бровь, а в глаз. С тех пор, как умерла Эми, эту функцию будто вырезали из установок в моем организме. Убрали галочку в опциях. Я не плакал на похоронах, и потом, когда так чудовищно, так долго ее недоставало. Я терпел боль, физическую и моральную, мог орать, драться, материться, ломать вещи, но не плакать. Даже тогда, когда в этом была необходимость. Майк так не мог — отец доводил его до слез бесчисленное количество раз, а моя неспособность выражать чувства по-человечески доводила Майка еще сильнее. Он ведь старше и должен быть сдержаннее — но не был. Просто он не мог понять, что ничего хорошего в этом нет. Это в десять раз тяжелее, и вначале я провоцировал себя постоянно, но никогда не преуспевал и постепенно привык, извлекая из этого свои выгоды. Психоаналитик моей матери — бывший, разумеется, — сказал, что когда-нибудь это меня убьет. Не знаю, прав ли он, хотя поверить легко. Так что, может, Уильям никогда и не плачет, но в этом нет ни его заслуги, ни вины.
— Поехали с нами, Майк, — сказал я первое, что взбрело в голову.
Он медленно встал, опираясь о стену, и остался около нее.
— Я не могу.
— Ты так его боишься?
— Не в этом дело, Уилли. Или не только в этом. Или уже не в этом. Это невозможно, и все.
— Хочешь стать как он?
Он хмыкнул, как будто я сказал дичайшую глупость.
— Я никогда не стану как он. Поверь мне.
Я положил руки ему на плечи, и он их не сбросил. Просто смотрел настороженно, будто я представлял какую-то опасность. Мы не могли дружить, когда были детьми, а сейчас — тем более.
