Ростислав Левгеров - Тысячеликий демон
– Зачем она тебе?
– Чтобы понять природу тьмы, которая и впрямь надвигается на нас. Чтобы найти ту силу, что сокрушит её. Чтобы выжить и сохранить наш прекрасный мир.
Глава 7. Ночь будет тяжелой
Искра проснулась, потянулась и больно ударилась затылком об окованный железом сундук. И тут же все очарование летнего утра улетучилось, с его освежающим запахом трав и цветов, что принес в фургон легкий ветерок – хрупкий, невесомый, исчезающий…
Наступил шестой день пути по неоднократно проклятому всем отрядом лесу.
Шагра, необъятный, бесконечный лес, древний, могучий, заполненный разноголосым шумом птиц и зверей, опустел.
Не поют птицы, не слышен треск ломаемых медведем кустов, не сверкают в темноте чащи волчьи глаза – удивительно, но по ним дружина даже заскучала.
Опустел.
Шумит листва, журчат ручьи, отражая от своей поверхности солнечные блики, кружит в воздухе тополиный пух…
Опустел.
Неуловимые, неразличимые тени мелькали гуще деревьев, преследуя отряд. Они являлись людям в холодных, опустошенных снах в виде истощенных призраков, где в отчаянии протягивали к ним бледные костлявые руки, заманивая в бездонную, безжизненную, ледяную тьму.
Искра угрюмо осматривала осунувшиеся хмурые лица. Все съежились, их лихорадило, несмотря на теплое утро. Девятко вздыхал и опускал глаза, встречаясь взглядом с ней, словно чувствуя вину. Горыню рвало, весь вчерашний день он был пьян, мрачен и жутко зол.
"Как же я его ненавижу, – глядя на него, думала Искра. – Его напускное добродушие, его воспоминания о Светозаре… Он всегда делает при этом такое лицо, будто пережил что-то действительно страшное, будто этот пьяница не утонул, а погиб в бою со степняками…"
Минувший день, самый тяжелый и зловещий, прошел как во сне. Отряд двигался по Жертвеннику так медленно, словно сам воздух сгустился, препятствуя им. Лица серы и угрюмы, трудно дышать, княжич согнулся и свирепо смотрел вперед из-под нависающих, как скалы, бровей.
Искру душила ярость, она проклинала в душе брата, который вечером избил дружинника Милена, только потому, что тот вовремя не ушел с дороги. Парень со сломанными ребрами лежал в повозке, привязанная к ней же опустевшая лошадь печально брела вслед. Поведение Горыни тяготило отряд, оно нависло над ними, как занесенный топор палача. Никто не смел ему перечить, лишь она одна решительно двинулась к фургону, где находилась бутыль с самогоном.
Искра не успела ничего понять, только краем глаза заметила тень, затем скользкая от пота ладонь Горыни впечатала её в дорожную пыль.
– Не смей, сука! – услышала она его гнетущий, мычащий голос.
Ярость, безумная ярость, этот вечно кипящий в её груди котелок, выплеснулась наружу. Она бежала, не зная куда, срывая руками ветки, бурные слезы текли по лицу. Подвернувшийся под ноги камень вновь опрокинул девушку на землю.
Отряд выехал на широкую ровную просеку, разрезавшую ущелье. С обеих сторон круто сбегающие вниз склоны заполнил хвойный лес; кое-где земля обрушилась, обнажив бурую породу; обломки деревьев, с торчащими во все стороны кривыми корнями, валялись тут же.
Воины молчали, свесив головы; вокруг царила тишина. Казалось, тьма отступила, но облегчение это никому не принесло. Дружинники угнетенно косились на княжича. Горыня долго держался, грустил, ни с кем не разговаривал. Но в конце концов не выдержал и снова напился, однако вел себя спокойно.
Утром он подошел к Милену и извинился; воин, сначала испугавшийся, ничего не ответил и отвернулся. Искра, поняв, что он хочет попросить прощения и у неё, демонстративно избегала с ним встреч.
Жаркий день клонился к вечеру; солнце припекало; мирно поскрипывали колеса фургонов, фыркали усталые кони. Уже хорошо была видна стрела, та, что стояла в деревне коренников.
– Скоро приедем, уже с час, – обнадеживающе начал Лещ и осекся. Никто его не слушал.
Дорога плавно поворачивала налево, на запад.
Неожиданно отряд буквально наткнулся жуткого, престранного вида человека, одиноко стоявшего посреди дороги. Он был обнажен, однако гениталии у него отсутствовали. Но на это вряд ли кто-то обратил внимание, ибо в нем поражало другое – шершавая неживая кожа песочного цвета, даже не кожа, а сам песок. Глаза – сплошная черная бездна; длинные волосы, одного с кожей цветом, слегка колыхались на ветру.
На вытянутых руках человек держал младенца. Искре показалось, что демон смотрит на неё и протягивает дитя ей. Что-то повело девушку вперед, она спустилась с лошади и сделала шаг навстречу. Человек положил младенца на землю и отступил, продолжая неотрывно смотреть на княжну. Искра, скованная ужасом, не могла сопротивляться неведомой силе и сделала еще шаг…
– Не надо, не надо, Искра… – услышала она.
Вместе с ней шли, крадучись, дружинники. Мечи сверкали на солнце, сапоги шуршали по гравию.
– Уходи, госпожа!..
Но Искра не остановилась. Она наклонилась и подняла теплое тельце… и сразу же, с отвращением, выбросила младенца. Он источал мерзкий запах падали и обжег её руки льдом. Ребенок падал медленно, как во сне, и его плоть осыпалась градом камней. Камни с глухим стуком раскатились по тракту, и на земле остался лежать лишь скелет.
Демон засмеялся. Его жуткий смех громом разнесся по ущелью, превратившись в оглушающий, вибрирующий, рокочущий гул.
Последнее, что видела Искра, перед тем, как упасть в обморок, это то, что воины бросились на демона. Но он, продолжая выть, пошел трещинами; внезапно нахлынувший резкий ветер подхватил песчаное облако и унес в небеса.
Искра быстро пришла в себя, и увидела печального и встревожившегося брата, склонившегося над ней. На его щеках играл пьяный румянец.
– Приди в себя, сестренка, – говорил он, прикрывая опухшие глаза, словно ему трудно было держать их открытыми.
На какое-то мгновение, до того как она окончательно пришла в себя, Искра почувствовала, что на самом деле любит Горыню. Его глаза, действительно добрые и нисколько не фальшивые, чем-то напомнили ей Светлогора и Младу. В этот сиюминутный порыв она готова была обнять его…
Но девушка как-то стыдливо и виновато запрятала в глубину души свои искренние чувства, торопливо, словно пряча от ненужных глаз.
Тяжело, тяжело любить близких тебе людей. Волна гнева, вновь захлестнувшая девушку, принесла ей облегчение. Она вспомнила грубую ладонь, с такой оскорбительной небрежностью врезавшуюся в её лицо; грязные слова, что жгли её, как раскаленный прут.
– Уйди от меня, мерзавец! – закричала она, отталкивая брата. – Не трогай меня!
