Владимир Моисеев - Боконист
– Но ограниченность сопутствует тупости!
– Мало ли что чему сопутствует. Можно ли утверждать, что признав наличие у стула изящных ножек, ты собираешься добиваться его взаимности?
Даже по телефону Виктор почувствовал, что Фимка расстроился.
– Твоя ирония, Кларков, оценена. Но догадался ли ты, что главной моей целью является создание теории интерпретаций? – обиженно спросил он. – Ты и сам много раз говорил, что научная мысль теряет очень многое, пытаясь обойтись без такого мощного аппарата. Потребность в теории интерпретаций очевидна.
– Молодец, Фимка. Я рад, что мне удается вбить тебе в голову догмы боконизма. Так ты считаешь, что осел все-таки сделает свой выбор?
– Я помогу ему, не сомневайся.
– Жду с нетерпением!
– У тебя ко мне дело?
– Да, можно и так сказать. Мне хотелось бы услышать твое мнение о графомании и о непреодолимом стремлении огромного количества людей сочинять.
– Я думал об этом. Может быть, тебя не удовлетворят мои выводы – чтобы ты там себе не придумывал, а боконист из меня хреновый.
– Об этом не волнуйся, перевести твои рассуждения на язык боконизма я сумею. Мне интересно выслушать тебя именно потому, что ты думаешь не так, как я.
– В этом есть свой резон. Что ж, слушай. Все дело в том, что мы – все те, кого сейчас принято ласково называть россиянами – люди западные, чтобы там не говорили сторонники особого пути. В отличие от восточных людей, для которых высшим достижением является самопознание, как бессловесное погружение в глубины своего подсознания, основанное на пресечении внутреннего диалога, мы испытываем священный трепет именно перед словом. "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Этот текст я взял из нашей Священной книги. Тут и комментировать нечего – в нашей культуре слово, само по себе, занимает исключительное значение. Я бы сказал, центральное. Немудрено, что владеющий словом – для нас Богоравный, а само оно наделяется животворящей силой. Если лишить нашу культуру слова, она исчезнет, самоликвидируется. У нас в стране не законы работают, а их толкования. Поэт в России – больше, чем поэт. Наша жизнь и есть – произнесение слов. И самым главным доказательством такого утверждения, как раз и является тот факт, что для общения с Богом мы выбираем слово – молитву или долгие бдения над листком бумаги. Только так русские достигают полного раскрепощения – эквивалентного, разве что, восточной медитации. Мы так медитируем. Получается, что графомания не только не болезнь, но необходимый элемент нашей духовной жизни.
– Спасибо. Ты мне очень помог. Теперь я знаю, что имел в виду Боконон, призывая относиться с почтением к переписке.
– Но я прав?
– Конечно.
– И ты будешь и впредь обращаться ко мне с подобными вопросами?
– Обязательно.
– Спасибо.
*
Работа над рассказом продвигалась успешно. Виктор почувствовал огромный приток энергии. Он хотел и мог. Значит, что-то в рассуждениях Фимки о медитации по-русски созвучно истине.
Через две недели, когда рассказ был практически закончен, появился Махов. Он был необычно грустен и производил впечатление глубоко уязвленного человека, изо всех сил сопротивляющегося злым наскокам судьбы.
– Где ты пропадал все это время? – спросил Виктор. – Чем занимался?
– Я же говорил, разбирался с происшедшем с нами в тот страшный вечер. Сейчас нет ничего более важного. И то, что мне уже удалось установить, не оставляет сомнений – люди, которые пытаются вызвать на Землю сатану, действительно существуют. Если им не помешать, последствия могут стать непредсказуемыми.
– Как ты – разумный человек, можешь городить такую чушь? Какого сатану? О чем ты?
– Давай поговорим об этом, когда я разузнаю о вызывальщиках больше. Многие из них, наши, так сказать, друзья, так что навести нужные справки будет не трудно. И если я не сделаю этого – то кто сделает?
– А тебе не кажется, что нам просто дурят голову? Стоит ли слишком близко принимать к сердцу вымыслы психически нездоровых людей? Найти здравый смысл в маниакальном бреде невозможно. Планы сумасшедших, как правило, проваливаются сами собой, в силу априорной невыполнимости. Однако, стоит психу встретить сопротивление, его бред моментально наполняется смыслом, материализуется, так сказать. Вот почему с идиотами стараются не бороться, их лечат.
– Спорить не буду. Но может быть ты мне растолкуешь, куда это подевались наши вновь обретенные друзья и подруги? Они же проявили к нам неподдельный интерес. Капустина, например, вполне открыто предлагала себя. И где она? Почему не в твоей кроватке, куда так стремилась попасть? Ты ее прячешь в шкафу? А где Крупьевский? Подыскивает нам новую денежную работу? Или мы не оправдали его высоких требований?
Виктор признался, что не знает правильного ответа. До него только сейчас дошло, что, увлекшись работой над рассказом, он начисто забыл о драматических событиях, случившихся с ним в последнее время. Словно бы с того дня, когда перед ним материализовался Крупьевский (а то, что вся эта странная история с презентацией и сбором информации – сама по себе загадка, сомневаться не приходилось, в этом Виктор был с Маховым согласен), прошло еще десять лет. Крупьевский действительно словно испарился. И Светлана, с таким напором добивавшаяся его любви, куда-то пропала. А ведь Махов еще ничего не знает о неудавшемся террористическом акте в его подъезде и гибели представителя работодателя. Он решил пока ничего Петьке не рассказывать. Махов и без того был излишне возбужден.
– И как ты объясняешь это внезапное охлаждение? Действительно, не приходят, не звонят…
– Они испугались, – глухо произнес Махов.
– Боже мой! О чем ты?
– Да, да, они несказанно испугались. Наше участие оказалось катализатором чего-то ужасного и непоправимого. Мы делаем вид, что ничего не произошло, поскольку не знаем подробностей, а они, я в этом не сомневаюсь, знают больше, вот и разбежались по углам прятаться.
– Чушь! Мало ли что могло произойти! Тебе, как всегда, мерещатся гадости. Насмотрелся американских мистических триллеров – и вот итог!
– А давай проверим.
– Что?
– Набери номер. У тебя же есть телефон Крупьевского. Послушаем, что он тебе скажет.
Виктор в очередной раз восхитился ясному уму Махова, ему такой простой ход в голову не пришел, он достал записную книжку и стал листать ее, ощущая, как с каждой секундой им овладевает бессмысленный, ничем не подкрепленный страх. Ему до боли не хотелось, чтобы Махов оказался прав. Если бы выяснилось, что Крупьевский отправился на летний отдых в Ниццу или Майами – у него с души свалился бы увесистый камень.
