Теренс Уайт - Хозяин
— Если вы больше не говорите с ним по-китайски, — с горькой иронией произнес Никки, — я думаю, надолго он вас не задержит.
— Я научился приносить пользу в лаборатории.
Птицы Роколла, за которыми дети следили краешком глаза, — ибо они всегда следили за птицами, — казались до странности несовместимыми с миром, в котором они вдруг очутились. Маленькая черно-белая гагарка со свистом порхнула мимо, произвела торопливый вираж, используя лапки вместо рулей, и плюхнулась на воду. В отсутствие ветра морские птицы снимаются с места и садятся с меньшей, чем обыкновенно, грацией. Гагарка поплавала, словно пробка, покачиваясь, как яичная скорлупка или кулик-плавунчик, и вдруг нырнула. Сию минуту плыла по воде и вот — резкий нырок и нет ее. Сгинула с глаз долой, оставив в кильватере пузырьки, словно она в погоне за рыбой улетела на крыльях под воду. Но дети почти и не заметили ее.
— Как Хозяину удалось заполучить всех этих людей?
— По объявлениям. Мистер Фринтон, к примеру, откликнулся на объявление в «Таймсе», и я провел с ним в Белфасте предварительную беседу.
— То есть вы просто дали объявление, что вам требуется пилот?
— После второй войны он оказался не у дел, поскольку единственное ремесло, какому его обучили, это убивать ближнего. Баловался контрабандой, участвовал в продаже самолетов Израилю. Так, — мелкий исполнитель.
— Мы считаем мистера Фринтона очень хорошим человеком и верим тому, что он нам рассказал.
— Человек он прекрасный.
— А вы сами на чьей стороне — его или Хозяина?
Китаец на некоторое время задумался.
Затем осторожно сказал:
— Вы, разумеется, понимаете что всякая доверительность, равно как и интриги, весьма затруднительны в ситуации, когда сознание каждого открыто для проверки.
— Вы любые распоряжения Хозяина исполняете?
Желтое лицо Китайца казалось лишенным всякого выражения, при том, что шаг, на который он все же решился, мог стоить ему жизни, ибо Китаец ответил:
— Нет.
— Я же знала, что нет! — воскликнула Джуди. — Не мог он подарить нам Соловья, если бы не был нашим другом.
— Или столкнуть нас с обрыва?
— Я выполнял приказ, — пояснил Китаец.
— Значит, когда вам приказывают стрелять в детей, — сказал Никки, — вы стреляете.
— Если вы примете во внимание все, что узнали от мистера Фринтона и от меня, вы, возможно, поймете, что положение наше нельзя назвать легким. В присутствии Хозяина я редко, что называется, «принадлежу сам себе».
Они замолчали, думая каждый о своем.
Гагарка после очередного нырка вновь всплыла на поверхность, поглядывая через плечо и потряхивая головой. Она всплыла так близко от них, что они различили белую полоску на клюве, вроде повязки на рукаве офицера. И на крыле у нее имелось подобие нашивки.
«Нет, — думал Китаец, — больше мне их пока подталкивать не стоит.»
Глава двадцатая
Среда, восход солнца
В общем и целом, Шутька была довольна жизнью, поскольку близнецы были рядом, но и у нее имелись свои тайные горести. Кормиться на острове приходилось по большей части консервами, которых она терпеть не могла, а любимейшее из ее блюд было и вообще недоступно. Больше всего на свете Шутька любила копченую селедку. Каждую среду, — на следующий день после визита рыбного торговца, — в Гонтc-Годстоуне к завтраку всегда подавалась селедка. Для Шутьки это событие превращало среду в «красный день календаря», от которого велся отсчет недели. Не было селедки, не было и среды. В итоге весь календарь у нее сбился, как если бы Шутька была священником, у которого отняли воскресенье.
Сегодня как раз и была среда, и Шутька проснулась рано. Ей приснился мусорный ящик, доверху забитый похожими на гребешки селедочными скелетиками, — сзади у каждого оставался хвост, смахивающий на пропеллер игрушечного аэроплана, а спереди — золотистая головка с выпученными глазами и обиженным ротиком. Шутька проснулась, еще ощущая божественный запах, и подумала: «Лишь это вспомните, узнав, что я убита: стал некий уголок, средь моря, на чужбине, навек селедкою».
Детям-то что, — они молоды и легко приспосабливаются к новизне. Так или иначе, а они, несмотря на опасность их положения, обжились на острове, словно и впрямь приехали сюда на каникулы. Они плескались в дивном океане или изучали чудеса машинного зала, казавшиеся Никки нескончаемыми, пока добродушные техники болтали о футбольном тотализаторе, за которым следили по радио. Шутька же, в отличие от них, приближалась к преклонному по собачьим меркам возрасту. Ей недоставало не одной только селедки, но и многого другого, к чему привязываются пожилые люди, — собственного кресла, в котором так приятно посидеть у огня, закадычных друзей, вроде принадлежавшего Герцогине сеттера Шерри, и даже кухонной кошки. Она не испытывала удовольствия от перемены обстановки, от чужеземных островов, на которых и кролика-то не найдешь, все сплошь какие-то птицы, которые к тому же жутко больно кусаются. Нос вот ободрали. Ее томило неопределенное подозрение, что в любую минуту кто-то может выскочить неизвестно откуда и спихнуть ее в море. Подобная перспектива приводила ее, приверженную принципу личного выживания, в негодование. И селедки днем с огнем не сыщешь. Нет даже травы, — нечего пожевать, когда хочешь, чтобы тебя стошнило. Шаткость бытия и отсутствие домашних удобств начинали окрашивать в мрачные тона ее представления о человеческой надежности, каковые и прежде-то не были особенно розовыми во всем, что не касалось близнецов.
Шутька прошлась вдоль койки Джуди и тронула лапой глаз девочки, чтобы та проснулась. Шутька твердо знала, что когда человек не спит, глаза у него открыты, и этот прием, простой, как нажатие на рычаг игорного автомата, уже не раз доказал свою действенность.
— Шутька!
Было около четырех утра, когда они, спотыкаясь и протирая слипающиеся глаза, выбрались на воздух, решив, что Шутьке необходимо сделать свои дела, — в чем она совсем не нуждалась.
Уже вставало солнце. Или еще не вставало? В этих широтах краткая летняя ночь завершалась столь протяжной зарей, что уловить точный миг восхода было трудно.
Дети стояли посреди безветренного утреннего покоя, еще немного дрогнущие в ночных рубашках после теплых постелей, а опаловое, млечное, молчаливое море, — день ожидался жаркий, и на большой земле сейчас, наверное, висел росный туман, — море перетекало в бесцветное небо, не отделенное от него какой-либо чертой. Постепенно, покамест Шутька бездельно топталась вокруг, а морские птицы, уже занятые делом, хотя, быть может, и несколько сонные, слетали к морю, чтобы выловить рыбу, едва уловимые тона кармина и желтого кадмия, нежные и мягкие, как оперение на голубиной шее, проступили в призрачном храме рассвета. Солнце, которому еще предстояло набраться свирепости, мирно всплывало над дымкой зари. Океанские птицы, совершенно как обитательницы английских лесов, заголосили, кто во что горазд. В Гонтс-Годстоуне пение птиц на заре порой пульсировало звучащими волнами, словно кто-то остервенело терзал концертину, зажимая пальцем кнопку, не дающую нотам звучать. Здесь, в море, шум стоял, словно на празднике в сумасшедшем доме.
