Юлия Латынина - Дело о пропавшем боге
– Удивительно, сколько старых игрушек нынче приспособили в дело, – говорил господин Айцар, разглядывая богато отделанную луковицу карманных часов – почтительное подношение столичного инспектора.
Часовая пружинка была известна давно, но служила лишь для забавы. Жизнь потребности в ней не имела. Живое время деревни зависело от восходов и облаков, а не от однородного скрипа колесиков, а в городе время было государственным, и начальники цехов частенько с ним мухлевали. Люди в цехах давно работали не треть суток, как полагается, а едва ли не половину, и утаенный излишний продукт сбывали на рынках Нижнего Города. Так что однородное время было без надобности и в деревнях, и в цехах.
– Но время в личной собственности! Время, которое можно положить в карман. Хлопнул в ладоши, вызывая паланкин, и прибавил:
– Все знают, что я обожаю показывать гостям свои мастерские, а это ведь тоже коллекция бывших игрушек. А заодно и поговорим наедине.
Да, господин Айцар был невоспитанным человеком. Воспитанный человек не пригласил бы гостя полюбоваться масляным прессом или столярным станком, воспитанный человек пригласил бы гостя полюбоваться цветеньем харайнских крокусов.
Главные свои доходы господин Айцар извлекал из рудников, однако и поместье его было из тех, где каждая корова чиновником смотрит. Рис и хлопок, кунжут и полба, кукуруза и кнекус, – все произросшее на его землях свозилось к городской усадьбе и там хранилось, сушилось и перерабатывалось.
По обсаженной оливами аллее гость с хозяином прибыли к масляной мастерской. Запах свежего масла доходил, казалось, до неба сквозь гигантскую квадратную прорезь в центре крыши. Двое людей с лопатами копошились в куче выжимок, уполовинившись в росте от соседства с прожорливым механизмом. Нан впервые видел на Вее место, где люди казались мурашками рядом с машиной. Обычно они казались мурашками рядом с казенными зданиями и священными деревьями. Нан подивился самоуверенности Айцара, который и не думал скрывать от правительственного чиновника размах маслодельческого производства. А ведь маслоделие – полная монополия государства, и цена на масло намеренно непомерно завышена. В прошлом такая цена приносила государственной казне изрядную прибыль, а нынче стала приманкой для всех тех, кто норовит урвать кусок крошащегося пирога.
Низенький, проворный господин Митак, управляющий Айцара, то и дело покрикивал на работников, – со смаком, с воплем, – а потом бегом возвращался к гостям и вежливым голосом разъяснял работу механизмов, – не так, чтобы столичный инспектор понял, а так, чтобы поразился. Еще Митак сетовал на непроходимую тупость государственных чиновников, препятствующих нововведениям.
Нан слушал внимательно.
Нану уже доложили историю Митака. Масляный пресс он придумал еще лет двадцать назад. Государству он его даже и не предлагал, так как цеха, заботясь о трудоустройстве, запрещали новшества, сокращающие рабочие места. Став продовольственным инспектором в Тишском уезде, Митак уломал деревенских общинников поставить пресс в складчину, для собственного употребления. Идея заключалась в том, что все приносят сырье с личных полей и потом забирают масло пропорционально внесенному. Поначалу все шло неплохо, но потом с прессом стали твориться всякие неожиданности: то засорится, то сломается, то грязи в него напихают. Масло пошло из него дрянное какое-то, известно – общинное – не свое. Нашлись завистники. На Митака подали жалобу, что он нарушает государственную монополию, приучает народ к праздности и собирает с крестьян незаконные налоги. Обвинения были не лишены основания: крестьяне стали тратить меньше времени на обработку масла, но сеять-то больше они не стали, – ведь масло им было нужно лишь для себя. Крестьяне честили Митака за то, что из-под пресса идет скверное масло, Митак кричал, что они сами суют в общий котел всякую гадость, вышестоящее начальство точило на сельского чиновника зуб из-за хлопотной страсти к новшествам. Кончилось все это разоренным прессом, скверной дракой и судебным приговором. Самое поразительное, что вытаскивали Митака из тюрьмы двое: господин Айцар и господин Нишен, нынче – правая рука аравана Нарая.
Господин Митак показал Нану прозрачный стаканчик-ареометр, – тоже его изобретение, прибор, следящий за качеством масла.
– Вы знаете, – спросил он, – что мне сказали в Масляном Ведомстве, когда я его изобрел? Мне сказали, что никому не нужно знать, насколько разбавлено казенное масло! Неужели в управах не видят, что совершают самоубийство?
– А что, – спросил Нан, слегка осклабясь, – часто вы навещаете господина Нишена?
– Нишен – прекрасный математик, – ответил Митак, – и в Харайне не так много математиков, чтобы не общаться с ними из-за чиновничьих склок.
Ага. Вот оно как. Прекрасный математик, – хорошее объяснение. Только вот какая такая математика заставила инженера Митака, в его заляпанном маслом рабочем кафтане, безуспешно пытаться разъяснить своей пресс деревенской общине, и бегать – семь лет бегать, – от гонявшегося за ним Айцара?
– Мне масло, – провел Айцар по лоснящемуся боку пресса, – обходится в двадцать три раза дешевле, чем крестьянину, и в шесть раз дешевле, чем государство. Это сейчас, а через полтора месяца закончим пресс в три раза мощнее. В три раза! Нельзя родить ребенка, который будет в три раза сильнее прочих. А машины – их можно сделать и в три раза сильнее, и в двадцать, и в сто, – нет предела их силе!
– Для того, чтобы не было предела их силе, – сказал Нан, – нужно, чтобы не было предела богатству их владельца.
– Так и будет, господин Нан. За нами будущее.
Ссылка на будущее заставила Нана вздрогнуть. Это была не вейская манера рассуждения. Люди империи никогда не ссылались на будущее.
– Вы необыкновенный человек, господин Айцар. Люди образованные обычно приводят в пример не будущее, а прошлое: араван Нарай, например.
– У господина аравана плохое пищеварение, – усмехнулся Айцар, – и он весь свет рад посадить на диету. Ему кажется, что мир – это стол, где еды хватит на всех, если никто не съест лишней порции.
– А вы как думаете?
Айцар махнул рукой на пресс.
– Даже если мир – это стол, то богач – это повар, который готовит на сто человек, а не обжора, который съедает сто порций, как то кажется господину аравану.
Утреннее солнце добралось сквозь прорезь в крыше до крутого бока пресса, заплясало на суставах и загнетках, скользнуло в завиток бесконечного винта, выставившего наружу изогнутый язык.
Цилиндр, изукрашенный зелеными крестами и солнечными бликами, дрогнул и пошел вниз, под ним весело и страшно зачавкало, рабочие, стараясь на хозяйских глазах, с хрустом всаживали лопаты в темное чрево кунжутной кучи. Знаменитый харайнский кунжут посыпался в лотки, как сыплются на севере души нерожденных детей в небесные каналы, щедро и без расписки.
