Сергей Лифанов - Приют изгоев
— Я ему покажу, — сказала Эйли. — Не беспокойтесь, пожалуйста.
Чиновник вежливо улыбнулся и ей, потом, заглянув в свои бумаги, улыбнулся еще шире и даже встал.
— Рад приветствовать вас, ваше высочество, — произнес он с полупоклоном.
Эйли сделала реверанс, хотя как это получилось у нее в коротких штанишках, осталось для Батена не вполне понятным.
— Пожалуйста, выдайте мне деньги, — попросила Эйли вежливо, — а печать ставить не надо.
Чиновник попросил подождать минуточку, отомкнул ключиком замок ларца, стоявшего у него за спиной на подставке, достал оттуда конверт.
— Получено позавчера с указанием вручить вам при расчете.
Эйли взяла конверт с княжескими коронами, вскрыла, прочитала. Лицо ее стало растерянным.
Батен глядел на нее с изумлением. Чиновник обратился к девочке — ваше высочество, а во всем Таласе так должно было обращаться только к одной особе — Дочери Императора княжне Сухейль Целено, ведь даже ее мать, княгиня Сагитта, была всего лишь ее сиятельством.
Выходит, что же: все эти двадцать два дня бок о бок с Батеном, на едва не каторжной работе трудилась ни много ни мало сама Дочь Императора?
Поистине — невероятная страна Талас!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЭЙЛИ
Эйли не поверила глазам. Дыхание у нее перехватило, и она не сразу схватила возницу за плечо и закричала:
— Остановись! Пожалуйста, остановись!..
Удивленный возница резко натянул поводья. Эйли выскочила из повозки, по привычке пристально посмотрев под ноги, выбежала на обочину и застыла, потрясенная открывавшимся перед ней зрелищем.
Такого она еще не видала: неровный кочковатый луг, тянущийся чуть ли не до горизонта, на лугу вперемежку, какими-то клочьями росли вместе и вереск, и полынь, и конский щавель, и хвощи, и дикий овес, и множество цветов — в основном желтых и лиловых.
Гомейза, ехавшая верхом впереди, заметила, что повозка остановилась, и вернулась.
— Что случилось, ваше высочество? Эйли оглянулась:
— Какое необыкновенное место, Эрзи! Никогда не думала, что такое бывает…
Гомейза пожала плечами.
— Обычный пустырь. Здесь нельзя даже пастбище устроить, дурной травы много, коровы и лошади потравятся. Коз разве что сюда выпускать, да откуда здесь козы? До ближайшей деревни ехать и ехать…
Эйли покачала головой и повернулась к лугу. Гомейза, как и все здесь, на Плато, не видела в открывающейся картине ничего особенного. А между тем это был огромный — в несколько десятков квадратных миль — кусок земли, который совершенно ни для чего не использовался: на нем не разводили огородов, не разбивали садов; даже лес здесь не рос. И никого вокруг совершенно не волновало, что это место даром пустует. Именно это-то и восхитило Эйли до такой степени.
— Нельзя ли устроить привал?
— Привал? — поразилась Гомейза. — Но я же сказала, что лошадей здесь пасти нельзя.
Эйли досадливо поморщилась. И тут, на Плато, начиналось то же самое: все называют тебя «ваше высочество», но никто не собирается с почтением исполнять твои желания — делают все по-своему и полагают, что так лучше. Взять хотя бы Гомейзу, и старше-то всего на два года, а держится как! Будто Эйли ее сопливая сестренка, не знающая и не умеющая совершенно ничего. А между тем Эйли повидала побольше ее: Гомейза всю жизнь провела в Первом Форту, а Эйли в свои двенадцать лет где только не побывала с матерью и без нее — считай половину Таласа облетела на планерах, поднималась на воздушных шарах, даже в рукаве однажды спустилась, а уж на шхунах и гребных лодках… И эта зазнайка Гомейза смеет задирать нос из-за того, что Эйли не умеет ездить верхом, А как, спрашивается, Эйли могла научиться ездить верхом, если она лошадь в глаза никогда не видела (ведь сама Империя запретила Договором продажу в Талас и разведение там лошадей наравне с продажей металла и тяжелого вооружения), а увидела — даже испугалась немного: она была крупнее, чем ожидала Эйли… И вид у нее был такой… Впрочем, потом Эйли на лошадей нагляделась, и на горячих жеребцов, еще не познавших узды, и на смирных лошадок, вроде той, на которой сидела сейчас Гомейза. Правда, научиться ездить верхом Эйли пока не довелось. А когда учиться? Она не успела еще толком осмотреться на Плато, а ее усадили в крытую повозку, навязали в придворные вот эту Гомейзу, придали отряд всадников — и вот Эйли на пути к Столице.
Эйли залезла назад в повозку, села так, чтобы по возможности дольше наблюдать восхитительный пустырь. «Эти краевики относятся ко мне, как к последней дуре, — думала она. — Или нет, хуже, как к совсем дикой. Гомейза до сих пор нос воротит, запах рыбы ей, видите ли, не нравится. От нее похуже пахнет — я же не жалуюсь? Между прочим, шелковая шаль, которую я ей подарила, для нее рыбьим жиром не пахнет. И серьги из жемчужного бисера тоже…» В нормальной одежде Гомейза ей ходить запрещает: велит каждый день напяливать на себя это платье из тяжелого сукна жуткого серо-коричневого цвета, а на ноги натягивать полосатые чулки, которые постоянно сползают. К тому же такие непрочные, что почти сразу начали рваться и протираться. А платье колется и, напитавшись потом, становится жестким и вонючим. «Хотя бы льняное разрешили носить», — с тоской думала Эйли и, приподняв подол платья, погладила вышитую льняную сорочку — единственное, что Гомейза разрешила оставить из своего, да и то пришлось к ней пришить широченную оборку, чтобы удлинить подол. Тут все носят всё жутко длинное, в чем ноги путаются. А чуть подол приподнимешь, чтобы платьем пыль не заметать, Гомейза шипит и делает большие глаза. Сама же, между прочим, — Эйли точно видела! — когда молодой сотник собственными руками застегивал пряжки на ее башмаке, сидела на лошади, задрав нос, будто это ее не касается, и будто невзначай поддергивала подол платья. Ей, значит, можно показывать, какого цвета у нее чулки!..
А что они едят! Так много мяса — жесткой говядины и баранины. Баранина — одно сало, и все — недосолено. Из овощей только капуста и репа; Эйли как-то спросила на постоялом дворе кочанный салат — так на нее посмотрели, будто она невесть что захотела. Рыбы нет совсем, зато много хлеба и каш; хлеб едят с коровьим маслом и салом. Лука хватает, но еще больше чеснока — все вокруг пропитано несвежим чесночным запахом! Вина здесь пьют почему-то мало, больше — горькое пиво; травяной чай заваривают чабрецом и еще чем-то; от простуды такой чай, может быть, и хорош, но пить его каждый день…
Вместо ворвани и каменного масла жгут дерево — дикость! Конечно, здесь дерева много; из дерева сложены дома — хотя их вполне можно было сложить из камня; из дерева сделаны заборы, мебель, даже посуда. Эйли привыкла, что каждое бревнышко, каждая дощечка идет в дело — здесь же дерево часто просто валялось и без толку гнило. Древесную кору, которая в Таласе тщательно собирается, измельчается и насыпается в детские колыбельки, здесь выбрасывают, а младенцев заворачивают в тряпки — пеленки называются.
