Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – герцог
Они орали в восторге, глаза горят, лица раскраснелись, а я выпил стоя под ликующие вопли, вскинул руку и сказал в тишине веселым голосом:
– Продолжайте пир. Я наконец-то посмотрю, что у меня за покои…
Снова заорали довольно, настоящий вождь, в первую очередь думает о соратниках, а я, улыбаясь и двигая в воздухе дланью, вышел из пиршественного зала.
В соседнем зале Томас Кемпбелл раздает торопливые инструкции старшим слугам.
Все обернулись на звук моих шагов, поспешно склонились в глубоких поклонах.
Я сказал властно:
– Томас, покажите мне дорогу к покоям. Заодно расскажете, что где по мелочи…
– Сочту за честь, ваша светлость!
Слуги остались со склоненными головами, Кемпбелл семенил рядом, успевая быстро-быстро рассказывать о расположении комнат и залов, о стражниках, слугах, челяди, конюшнях, псарнях, оружейной, арсенале.
Я слушал внимательно, с моей памятью ничего не ускользнет, в коридоре и возле дверей горят факелы, однако нечто недоброе разлито в пропахшем ароматами трав и цветов воздухе, а в тени между колоннами вроде бы темнее, чем должны быть.
В залах непривычно пусто, в королевском дворце в Геннегау стражи оттаптывают друг другу ноги, а здесь до самых апартаментов ни одной души.
Кемпбелл угодливо распахнул передо мной двери.
– Вот… Если что-то не одобрите, сразу же заменим.
Я перешагнул порог, шерсть на затылке слегка шелохнулась, но дыбом пока не встала, а только обозначила свое отношение. Я осматривался с известной настороженностью. Замок чувствует присутствие опасного чужака, более того, человека, убившего прежнего хозяина, начинает сосредотачиваться, как матерый зверь перед прыжком на дичь, но я пока ничего не могу поделать, только постоянно ждать удара и надеяться, что либо увернусь, либо успею дать сдачи.
Все чересчур пышно, на мой строгий взгляд. Для этой эпохи вообще-то характерны чистота и величавая строгость, герцог слишком торопился перейти в эпоху Возрождения с ее мелкой и суетной украшательностью.
Кемпбелл остановился за спиной, почтительный и тихий, даже не дышит, новый хозяин крут, уже ощутил.
– Сменить постель, – велел я наконец.
Он ответил торопливо:
– Уже сделано, ваша светлость!
– Остальное, – проронил я отстраненным голосом крупного государственного деятеля, который все о народе и никогда о себе, – потом, потом…
Стены в коврах с развешанными на них мечами, щитами, кинжалами и топорами, все дорогое, украшенное драгоценными камнями, несколько гобеленов, а на уровне пояса стена отделана дорогими породами дерева.
Из мебели сразу бросается в глаза исполинское ложе с балдахином и плотными занавесками из красного шелка, расположенное в дальней части покоев, а ближе ко мне массивный стол с резными ножками и несколько кресел с позолоченными спинками.
Глаз режут только два черных покрывала, наброшенных на что-то крупное на стене. Судя по высунувшейся сбоку дорогой массивной раме, то и другое – зеркала в рост человека. Оба на северной и восточной стенах под прямым углом одно к другому.
Я недовольно мотнул в их сторону головой.
– Снять. Траур окончен.
Кемпбелл угодливо поклонился.
– Будет сделано, ваша светлость. Только осмелюсь заметить… нет, упомянуть…
Он замялся, будто испугался своей дерзости, снова поклонился и начал делать руками движения в воздухе, словно учится плавать брассом.
Я спросил грозно:
– Ну?
Он ответил торопливо:
– Это не траур.
– А что?
– Так уже давно, – пояснил он. – Зеркала не простые, ваша светлость. Герцог не очень любил в них смотреть. А однажды велел вот так… и почти никогда уже не заглядывал. Насколько мне ведомо.
Я поморщился:
– Дык это и понятно. Я на месте герцога тоже не одобрял бы свою все расплывающуюся рожу и отвисающее через ремень пузо.
Он угодливо хихикнул, но лицо оставалось напряженным. Мне показалось, он порывается сказать еще нечто, но инициатива наказуема, а тише едешь – дольше будешь, потупился и смолчал.
Я прошелся вдоль стен, поддел пальцем пятнышко на раме портрета. Похоже на выковырянную из носа козявку, хотя их вообще-то принято прилеплять к нижней поверхности столешницы, но здесь народ простой, еще не дорос до высокой культуры.
– Протереть пыль мокрой тряпкой, – изрек я. – Вообще сделать мокрую уборку помещения. Ну и… ладно, остальное потом.
Он ринулся собственноручно снимать черные чехлы, хотя мог бы прислать слуг, но торопится, я сумел поставить себя как крутого и жестокого, уже умею, молодец.
Из окна видна через двор высокая сторожевая башня, под козырьком прилеплено гнездо ласточки. Очень уж открытое гнездо, дура свила чересчур небрежно, вон те голошеие и неуклюжие вот-вот перевалятся через край, а тогда внизу на каменных плитах останется только мокрое пятнышко.
За спиной послышался запыхавшийся голос:
– Что еще, ваша светлость?
– Пока ничего, – изрек я, не поворачиваясь. – Нужно будет, позову.
– Я оставлю двух слуг за дверью?
– Оставляй, – разрешил я. – Но только расторопных.
– Ваша светлость…
– Можешь идти.
К двери он шел, судя по звукам, на цыпочках, створки прикрыл совсем неслышно, вот я зверь, никогда бы не думал, что сумею себя таким поставить.
Выждав с минуту, я на всякий случай прошелся вдоль стен и просмотрел, используя тепловое, запаховое и вообще напрягая чутье, на предмет тайных ходов, дыр для подглядывания, щелей для рыла арбалета…
Если не считать аккуратно прикрытую гобеленом каменную плиту на шарнирах, везде стены толстые, надежные. Так что если сунусь в тайный ход, увязну в паутине. Судя по гобелену и наросшей корке грязи, никто к герцогу тайком не ходил, да и он сам подобными приключениями не горел, как по всему видно, и вообще мало чем увлекался.
В целом чисто и убрано, если не считать сброшенных прямо на пол черных чехлов, ими были траурно укрыты зеркала. Кемпбелл туманно намекнул, что это не в знак скорби, как обычно делается, но если везде врут, почему здесь должны говорить правду?
Меч и лук я поставил у изголовья, ложе роскошнейшее, простыни и даже одеяло сменили, вот такая у меня причуда, окна перекрыты толстыми железными прутьями.
Я на всякий случай подергал, но вмурованы между каменными блоками намертво.
– Ладно, – сказал я громко, – все нормально… Замок как замок. Люди тоже вроде люди. И вообще утро вечера мудренее.
Настороженному слуху почудился смешок. Я резко обернулся и успел заметить краем глаза, как нечто мелькнуло в зеркале.
Сердце забилось чаще, я оглянулся на меч, сперва устыдился, нельзя же быть таким страхополохом, затем устыдился стыда: а почему нет? Может быть, мне просто красивше с мечом? Мужчины вообще обожают оружие.
