Ведьма и тьма - Вилар Симона
– А зачем он так говорил? – полюбопытствовал Куря, которого весьма заинтересовал рассказ о чаше из черепа побежденного неприятеля.
Калокир презрительно поморщился.
– По их поверьям, вся сила поверженного врага, смелого и достойного, переходит к тому, кто пьет из его черепа.
– Что за сила у побежденного? – хмыкнул варяг Инкмор, также сидевший у костра и слушавший Калокира. – От побежденного можно взять только его поражение.
– Не скажи, – задумчиво отозвался Куря. – Сила врага вполне может перейти к победителю и укрепить его. Так наши шаманы говорят, а я им верю.
Калокир, продолжая рассказ, поведал, как век назад уже другой хан, Борис, настолько свыкся с соседством с Византией, а люди его настолько прониклись христианским вероучением, что было решено принять новую веру. Вот тогда и стали строить монастыри, к болгарам приезжали византийские зодчие, страна преобразилась…
Тут Калокир умолк, поняв, что эта сторона истории Болгарского царства никого не интересует. Вокруг все еще спорили о чаше-черепе и ее силе. Хан Куря поднимал руку, воображая, что держит уже такую чашу в руке, губы его шевелились, словно он повторял: «Пусть наши дети станут такими, как он». И его раскосые глаза мрачно сверкали.
– А ты, Святослав, веришь ли в подобное? – обратился он к молчаливо сидевшему в стороне князю.
Тот поднял голову – лицо его выглядело утомленным, взгляд блуждал.
– Мало ли во что я верю! Одно знаю: победы надо творить своей рукой, а не надеяться на диво.
При этом он бросил суровый взгляд на Малфриду, встал и удалился.
Вскоре разошлись и остальные.
Глава 6
Уже близилась осень, но жара не отступала. Даже леса, по которым проходили войска, не давали облегчения. Казалось, всякое застывшее в душном мареве дерево, каждая обвисшая ветка источает тепло.
То были придунайские болгарские земли, называемые Онгл [69], и степняки Кури уже готовы были пограбить местных и получить свою долю добычи. Святослав не препятствовал, однако отправившиеся в набег печенеги вскоре вернулись – степняков пугали густые чащи. Но не беда, скалились копченые, время взять свое еще придет.
Несколько дней подряд войско двигалось почти без остановок, и наконец Святослав велел сделать привал в местечке Букур [70]. Тут имелась пара обнесенных стенами монастырей, вокруг которых рассыпались беленые, крытые черепицей дома местных жителей.
Как только прибыли, Калокир тотчас разыскал среди войска свою чародейку, помог ей, усталой, сойти с коня. И, как всегда, они обнялись и расцеловались, как будто не виделись целую вечность. Позже, когда ромей уже устраивал Малфриду на постой, он сообщил ей, что войско задержится здесь на какое-то время, пока не вызнают новости, не разведают, что творится за Дунаем. Поэтому она сможет отдохнуть от утомительного пути – и не в шатре под овчинами, а в настоящем доме. При этом он указал на стоявшее неподалеку от монастыря внушительное строение с внутренним двориком. Это странноприимный дом для паломников при монастыре, пояснил патрикий.
Малфриде и в самом деле надо было передохнуть. Она лишь молча наблюдала, как Калокир приказывал местным женщинам позаботиться о гостье. Ромей знал местный говор, но оказалось, что и Малфрида понимает их речь, – немного чудно звучит, но слова во многом схожи с теми, какими на Руси говорят. И ей понравилось, как держался Калокир со здешними людьми – учтиво, но властно. Женщины в глухих покрывалах и пестро расшитых запашных юбках тотчас захлопотали, кланяясь и улыбаясь, ибо поняли, что обижать их не станут. Малфриду чуть ли не под руки отвели в беленые сени, разули, а из говора вокруг она поняла, что сперва ее обмоют с дороги, а потом подадут лепешек и «кисле мляко». Простоквашу то есть.
Воды натаскали мигом – в один чан налили горячую, в другой – холодную. Что ж, та же баня, но без особого пара. Когда ее стали раздевать, она жестом указала прислужницам на дверь – не из стыдливости, а чтобы не слышать их гомона, остаться в одиночестве.
Зато каким наслаждением было погрузиться в горячую воду, в которой плавали стебельки ароматных трав. Малфрида принюхалась – мята, чабрец, душица. Все то же, что и на Руси. Да и ковшики в виде утиц резных с ручками-хвостами те же, как дома. Поглядеть бы на местного банника… Но разве увидишь теперь, когда она женщина, покрытая мужем? – улыбнулась Малфрида, припоминая прошлую ночь.
Она долго плескалась в горячей воде, смывая пот и пыль, потом ополоснулась в холодном чане – сразу стало весело, усталость отступила. И уже думалось, что там и как снаружи, – с улицы сквозь окошко с откинутым ставнем доносились то русские команды десятников, то гортанная речь печенегов. Тем, поди, и в голову не придет помыться, несет от них салом прогорклым, аж тошно порой. Но, может, все дело в том, что она просто недолюбливает печенегов, а в особенности их хана. В пути Куря пару раз заигрывал с чародейкой – но та едва удосуживалась отвечать. И всегда не по себе становилось ей в присутствии Кури.
После купания Малфрида вытерлась мохнатым ручником из мягкой шерсти, затем вышла в предбанник, где уже висела чистая одежда – такая же, как у местных женщин. Рубаха из беленого холста и пестрая юбка. Причем и на юбке, и на рубахе яркая вышивка. Эти христианки и не догадываются, что их узоры – те же языческие обереги, какие и на Руси вышивают, чтобы отогнать нечисть, дать силы. Вот эти зигзаги, похожие на крылья, – чтобы легкость во всех членах не иссякала, а круги зубчатые – солнышко, чтобы здоровье прибывало и крепость в душе. А цветы… просто цветы, но красиво.
Одевшись, Малфрида долго расчесывала волосы гребнем из оленьего рога. А сама поглядывала в окно. Там открывался вид на монастырский двор. Думала ли Малфрида, что однажды окажется в жилище, где почитают Распятого? От этого на душе было тягостно, но не настолько, как если бы она оставалась ведьмой в полной силе. Тогда бы ее ломать начало, как однажды, когда зашла во храм в Царьграде [71]. Сейчас же просто следила, как появился священник с изогнутым посохом, как к нему потянулись толпившиеся во дворе калеки и нищие. Малфрида сперва решила, что они сгрудились в углу, чтобы оказаться подальше от русов, которые беспрепятственно разгуливали по подворью, гоготали, поили коней у коновязи, но потом увидела, что нищим из трапезной вынесли котел с похлебкой, стали раздавать. Убогие толкались со своими плошками, оттирали друг друга, а священник на них покрикивал, требовал порядка. Среди нищих было много слепых – их можно было отличить по детям-поводырям.
Малфрида фыркнула. На Руси того, кто зрение потерял, старались приучить к полезному делу, чтобы не плодить дармоедов: слепцы плели корзины и лапти, на гуслях играли, корпию из старых полотнищ щипали. Если же толку от них не было, отправляли в лес: смилуются боги – как-то протянут, не нужны богам – зверью будет пожива. Здесь же… столько бесполезных ртов!
От размышлений ее отвлек шум за оградой монастыря. К главным воротам обители приближался довольно большой отряд – всадники не русы, шлемы чудно́ украшены пучками перьев.
Оставляя Малфриду, Калокир приставил к ней двух молодых воинов – взятого в услужение шустрого беловолосого Варяжко и широколицего добродушного смоленца Тадыбу. Тадыба службу нес исправно, стоял у ворот с копьем, а Варяжко уже умчался. Но не просто так – новости разузнать. Вскоре вернулся, сообщив, что к Святославу прибыл некто Йовко из Кочмара, один из тех бояр, которые вроде бы не изменили князю.
Малфриде стало любопытно. Она заплела косу и в сопровождении стражей направилась к княжьему стану. Смоленец Тадыба шел молча, а Варяжко болтал без умолку: мол, всыплет же сейчас Святослав этому Йовко! Даст почувствовать, как княжескую власть почитать и верность хранить. И уж точно разберется, верен ли ему этот фазан с перьями.
