Юлия Тулянская - Двери весны
Я спрашивала Рябину, не стал ли Сергей пустым. Она говорила, что не чувствует пустоты, а чувствует только серую печаль. Я сама прокрадывалась к ним во двор и снова и снова подстерегала за машинами, видела его — и ощущала, что действительно, печаль есть, а пустоты пока еще нет. Но она уже была рядом.
Рябина
Летней ночью мы со Сквером, Двориком-соседом и Репьем сидели на скрипучей вертушке во дворе у Репья. Сквер поглядывал на угол дома. С вертушки был виден второй подъезд и свет по всему стояку квартир. Я курила. Ворону не нравится, когда я курю, а еще больше не нравится, как я добываю деньги на курево. Когда мне хочется подымить, я выхожу через арку дома Репья к магазину и встаю около урны. Люди видят скромную, бедно одетую старушку с протянутой рукой. Мне дают денежку, уже давно я узнала, какие сейчас деньги и что сколько стоит. Пятнадцать или двадцать рублей набираю быстро. Один раз молодой человек в цветной футболке стал расспрашивать, почему я попрошайничаю, есть ли у меня внуки. У него при этом болел зуб. Я сказала, что у меня никого нет, он пожалел меня и дал десять рублей, и зуб у него прошел. Иногда я также набираю денежки на корм моим кошкам. Ларек с кошачьим кормом находится в той же арке, и я покупаю 'Рояль Канин'. Это дорого, но хозяйка ларька думает: 'Вот сумасшедшая бедная старушка, наверно, очень любит своих кошек, заядлая кошатница'.
Но я не об этом. Сейчас-то я не старушка, а сама я. Болтаю ногами в камуфляжных штанах, затягиваюсь сигаретой.
— Прилетит Ворон, будет ругаться, — замечает Репей. — И звать тебя с собой.
Я вздыхаю. У Ворона во дворе плохо, может и правда, вдвоем нам было бы легче его держать, а мой двор бы хранил Дворик, который совсем рядом, развел бы тут свою стаю, рассадил бы белые розы… Но тогда в Центре нас будет еще меньше, чем сейчас. Сможет ли он удержать два двора, особенно когда там Строят (и вовсе не спешат 'валить на…', как я им написала, а пилят и сверлят и долбят и кладут асфальт, похоже, им это просто нравится), и когда Динкин брат Сергей ходит в облаке серой печали? И я ничего не могу сделать ни с тем, ни с другим. Если в Центре нас станет меньше, то это значит одно: серых мест и пустоты будет больше. Это закон. Центр — сердце города, здесь еще пока есть сила и помощь для всех, и пока центр живой, даже людям с окраин легче дышать и жить. И не людям, конечно, тоже. Это понимают все, поэтому мы молчим — и каждый знает, о чем молчат другие.
— Двор Дины… — сказала я. Двор Дины в этом году становится все серее и серее, зарастает лебедой и полынью, унылой, хилой. Он становится замкнутым, как коробка, в которую не хочется входить. Посреди двора ржавеет горка и рассыхается деревянный стол, на котором раньше играли в домино. Дети не играют (там и есть несколько детей, но играть они бегают в соседний двор — а это плохой признак), старики не сидят на лавочках (если им надо погулять, то идут в Сквер и кормят там голубей). Все чаще во двор заходят чужие подростки и алкоголики распивать пиво и водку, двор становится ничьим, — те, кто живут там, бегут из него, а чужие приходят на раз, на два (но им тут тоже не нравится, и они больше не возвращаются). Дина сидит в подвале с кошками, иногда ее не дозовешься, если и придешь. В палисадниках ничего не растет, этой весной поцвела немного чахлая вишня, остаток роскоши былых времен.
— И Дина, — сказал Сквер. Но думал он не только о Дине. — Знаешь, может случиться так, что все-таки ей надо будет уйти… Все же она решит. Я знаю, кто мог бы ей помочь.
Сквер
Она пришла во время слабого моросящего дождя. Села на скамейку под елью, достала пачку сигарет и стала курить. Ее не радовали цветы, которые распускались прямо перед ее глазами, не радовала моя зеленая трава и пение птиц в кроне моего клена. Ей всегда становилось радостнее, когда я встречал ее, а сейчас — нет. Ее окутывало облако серой печали. Я вышел из дождя и сел рядом с ней.
Нина
Эти ели всегда казались мне воротами — такими маленькими воротцами, которые ведут… я правда не знала, куда они могут вести. Но мне всегда казалось, что если я пройду через них, все изменится к лучшему. И еще мне казалось, что сквер надо всегда обходить по часовой стрелке — идти и идти вдоль по аллее и теряться в ней, растворяться среди шелестящих кленов, глядя вдаль. А потом я сворачивала и шла по тропинке между елями, проходила между ними, а порой и стояла под еловым шатром, прислонясь к стволу, и смотрела на небо сквозь завесу хвои. Я входила в воротца, и мир, конечно, не менялся, но что-то менялось во мне: я как будто знала, что поступала правильно. По каким правилам, кто их устанавливал? Неизвестно. Старые девы бывают суеверны и зациклены на мелочах. Наверно, мои обходы сквера по часовой и прохождения между елками — сродни многократному возвращению в квартиру на предмет проверить утюг, или другим ритуалам, описанным в специальной литературе. По психиатрии, или психологии, кто знает.
Здесь мне всегда было хорошо. Моя любовь, такая как она есть, никому не нужна, — только маме, но у людей бывают еще мужья, любимые, дети, а у меня этого не было, нет, и, видимо, не будет. И я привыкла говорить о любви с деревьями, птицами, собаками и кошками, и мне становилось легко, как будто я попала в семью. Даже не так — в Семью. Вот так и становятся старухами-кошатницами, или пациентами дурки. В дурку сдаваться я не собиралась, а до того, чтобы стать старухой, мне нужно еще лет пятнадцать… ну, или двадцать. И я говорила со сквером, придумывая себе, что он живой и слышит меня, что он мой друг. Я хвалила его аллеи, деревья, цветы, птиц, махала рукой кленам и касалась березки (нет, не как Есенин, не обнимала). Весной и летом уносила оттуда ветки сирени, рябин, дубков, зимой — сухую траву.
Но сейчас меня не радовало ничего. Я вырвалась на полчаса, попросив соседку посидеть с мамой. Мама умирает, может быть, ей осталась жить неделя, две, и я поняла, что мне просто хочется сейчас проплакаться. Мне никто не может помочь, и у меня нет друга, чтобы хотя бы помолчать об этом вместе, покурить вот так на лавочке, рядом… А мои деревья, кусты, птицы — они не могут мне помочь. Да я и не за это и не для этого их люблю. Но кроме них у меня никого нет… А сейчас нужен кто-то рядом, с кем можно было бы поговорить, хотя бы поговорить.
И словно отвечая на мои мысли, рядом бесшумно появился откуда-то дяденька бомжеватого, но не совсем опустившегося вида в штормовке, с лохматой седой головой, совсем не пьяный. Но, кажется, немного чокнутый, странный — впрочем, а кто сейчас нормальный. Как он подошел, я не заметила: наверно, совсем уже задумалась и зациклилась на своем.
