Максим Далин - Тракт. Дивье дитя
Но, как говаривал Егоркин отец, то уж другое дело.
Битюг понял, что заблудился, когда увидел эту избу.
Он вышел к Серым Камням, когда едва-едва начало светать. Дождь перестал, только капало с веток; в лесу стоял густой холодный туман. Черные деревья выступали из него какими-то чудными рогатыми столбами, распяленные сучья, поросшие лишайником, протыкали белую марь кривыми остриями. Туман сливался с белесым небом. Все было бледным, зыбким, бесплотным – и древесные стволы, кустарник, скальная гряда выплывали из белой мути, маячили неясными пятнами и снова пропадали в плывучей белизне, как привидения.
Вот так-то и выплыл из тумана этот дом, как раз, когда Лаврентий думал, что сворачивает на Мошникову полосу, к Бродам. А ведь не было здесь никакого дома. И быть не могло. Никак. Ни заимки, ни объездчиковой избы, ни хутора – никакого людского жилья ровным счетом. Лаврентий знал лес, как собственную свою ладонь, бывал тут не раз, не два – стрелял куропаток, выслеживал белок и куниц, ни за что не мог ничего перепутать. Тут был лес. Просто лес. Кедрач, шиповник и брусника – ничего больше.
И добро бы еще дом был новый, только что срубленный – так ведь нет! Лаврентий отчетливо видел в сером предутреннем свете эту избу, почерневшую от непогод, заросшую мхом и плесенью, со слепым оконцем, в котором давно уже треснуло помутневшее от времени стекло.
Лаврентий со странной оторопью, держа ружье в руке, подошел ближе, обошел дом вокруг. Навес над крыльцом обвалился. Осклизлые ступени густо поросли лишайником, сбоку притулились поганые грибы на тонких омерзительных ножках, а у самой двери, пробив насквозь гнилые доски, уже вытянулась на аршин, не меньше, молодая лиственница.
Чье бы жилье не было, людей оно не видело очень давно.
Лаврентий постоял у крыльца. Желание войти, оживить собой старую брошенную избу, растопить печь, если только она не развалилась вовсе, и даже чуть-чуть подремать под крышей, созданной человеком, боролось в нем с каким-то необъяснимым страхом. Это совсем не было похоже на Лаврентия, отнюдь не склонного бояться непонятно чего.
В конце концов желание войти взяло верх. Лаврентий приоткрыл дверь, насколько позволило деревце, и протиснулся в щель.
В сенях стоял кромешный мрак и густо пахло гнилью и сыростью. Дверь в горницу распахнулась легко. Здесь было чуть светлее – серый полусвет еле сочился сквозь тусклое оконце – но запах тления и сырости показался еще сильнее.
В мутном сыром сумраке зоркие глаза Лаврентия различили темную громаду печи, стол, на котором стояла керосиновая лампа и лежало неопрятной кучей что-то неопределенное, лавки… На лавке под образами, лишь угадывающимися в угольно-черной тьме, Лаврентий углядел нечто вроде груды старого тряпья.
Захотелось света. Лаврентий прислонил ружье к печи, поднял со стола лампу и потряс. Лампа была пуста, а пальцы ощутили шероховатую поверхность ржавчины. Лампа проржавела насквозь – даже запаха керосина не чувствовалось.
Лаврентий поставил лампу на стол и достал из сумки жестяную коробку со спичками. Чиркнул спичкой. Как всегда, фосфорная головка долго тлела и дымилась, насилу-насилу вспыхнул неровный дрожащий огонек. Он тускло осветил мох, проросший прямо на столе и в почерневшей глиняной миске, фестоны многолетней паутины, окутывающие стены, как кисея… и из кучи тряпок на лавке на незваного гостя, осклабясь, уставился пустыми дырами человечий череп в длинных космах седых волос. Лаврентий отчетливо увидел, как в глазницу шмыгнул испуганный светом мышонок.
Лаврентий отшатнулся и попятился. В тот самый миг, когда спичка догорела и погасла, опалив кончики его пальцев, он вдруг заметил среди гнилых почернелых лохмотьев трупа яркий блеск заточенного металла.
Лаврентий снова раскрыл коробочку, уронив на пол второпях несколько спичек. Едва дождался, когда разгорится неверный огонек. «Человека до смерти убили, – думал он с ужасом и жалостью, – без покаяния. Ножом зарезали. Чай, беглые аль разбойник какой», – но когда спичка, наконец, разгорелась, Лаврентий понял, что ошибся.
Мертвый сам сжимал рукоять ножа своими костяными пальцами. В этом царстве гнили и тления, ржавчины и плесени холодная полированная сталь сверкала серебром, ярко, будто сполох молнии – чистым жестоким холодом.
Хозяин дома действительно умер без покаяния. Но умер сам по себе. Во всяком случае, никто не резал его ножом. Он просто до самого последнего своего вздоха держал в руках этот нож – свою самую драгоценную вещь.
Вторая спичка погасла, но это было уже не важно.
– Царство небесное, вечный покой, – пробормотал Лаврентий, устыдившись, что стоит в шапке перед мертвым телом, и стащив ее с головы. – Царство небесное, бедный человек…
Он думал, что нужно уходить. Что в этом доме дурная смерть, лихая, подлая смерть бедолаги, который отошел один и никто о нем не вспомнил, не отпел, не предал земле… что, может, этот бобыль – а кто ж, как не бобыль – был тяжко покалечен зверем или ознобился и сгорел в жару и все один… и стакана воды никто не подал… Что не дело тут торчать, не дело, а надо прикрыть за собой дверь и оставить его тут лежать в покое… как в могиле…
Но Лаврентий размышлял так, не трогаясь с места, пристально разглядывая сияющее лезвие на черном тряпье – и вдруг понял, что его рука сама собой потянулась к мертвецу и вытащила нож из его истлевших пальцев.
Лаврентий чуть не закричал. Ему показалось – нет, он совершенно отчетливо увидел – как мертвец встает, скрипя костями, протягивает к нему иссохшие руки, вперяется в лицо черными дырами и стонет: «Отдай! Вор!» На лбу выступила испарина. Надо было положить нож, выпросить у мертвого прощения и бежать, а в деревне заказать панихиду – но Лаврентий вдруг понял, что это у него не получится.
Он всей ладонью ощутил деревянную, отполированную бесчисленными прикосновениями рукоять. Она была частью руки, как палец, например. От нее в руку текло восхитительное живое тепло. Лаврентий, чувствуя, как струйка холодного пота ползет вдоль спины, поднес нож к глазам. Провел пальцем вдоль чудесного лезвия – мерцающая, бритвенно отточенная сталь без изъяна. На лезвии вытравлена волчья голова – грубо, точно и прекрасно. Нож казался совершенным, будто уродился сам собою, как цветок или облако, а не был сделан человеческими руками. Лаврентий, не жадный до денег, спокойный к вещам, ни с того ни с сего отчетливо осознал, что не расстанется с этим ножом ни за что. Дерись с ним человек, встань мертвец – они ножа не получат. Его вещь, Битюга. Баста.
– Вор… – прошептал Лаврентий заворожено. – Вор. У мертвого украл. Сволочь.
