Neil Gaiman - Дети Ананси
На дюйм приоткрыв дверь, она выглянула наружу.
– Это я, Луэлла. – Голос принадлежал Каллианне Хигглер.
– Входи.
Миссис Хигглер последовала за миссис Дунвидди на кухню. Сполоснув руки, миссис Дунвидди снова стала брать горстями начинку из размоченных кукурузных лепешек и запихивать клейкие комья в индейку.
– Ждешь гостей?
Миссис Дунвидди уклончиво шмыгнула носом.
– Всегда полезно быть во всеоружии, – сказала она. – А теперь, пожалуй, расскажи, в чем дело.
– Звонил мальчишка Нанси. Толстый Чарли.
– Что с ним?
– Ну, когда он был тут на прошлой неделе, я рассказала ему про брата.
Миссис Дунвидди вытащила руку из индейки.
– Это еще не конец света.
– Я рассказала, как он может связаться с братом.
– А. – Миссис Дунвидди умела выразмть неодобрение всего одним звуком. – И?
– Паук объявился в Англии. Мальчик совершенно растерян.
Взяв большую горсть размоченных лепешек, миссис Дунвидди с такой силой загнала ее в индейку, что у той выступили бы слезы на глазах – если бы, конечно, у нее были глаза.
– Не может его выгнать?
– Никак.
За толстыми линзами блеснули проницательные глазки. Потом миссис Дунвидди сказала:
– Однажды я это сделала. Но больше не смогу. Придется искать другой способ.
– Знаю. Но должны же мы что-то сделать.
Миссис Дунвидди вздохнула.
– Верно говорят, проживи достаточно долго, увидишь, как все возвращается на круги своя.
– А другого способа нет?
Миссис Дунвидди закончила начинять индейку и шпажкой заколола кусочек кожи в гузке. Потом обернула птицу фольгой.
– Поставлю-ка я ее в духовку завтра утром. После полудня будет готова, затем – в разогретую духовку на пару часов. К обеду будет в самый раз.
– Ты кого-то ждешь к обеду? – поинтересовалась миссис Хигглер.
– Тебя, – ответила миссис Дунвидди, – Зору Бустамонте, Беллу Ноулс. И Толстого Чарли Нанси. К тому времени, когда мальчик будет здесь, он большой аппетит нагуляет.
– Он приезжает? – удивилась миссис Хигглер.
– Ты что, меня не слушала, девочка? – Только миссис Дунвидди могла называть миссис Хигглер девочкой и не выглядеть при этом глупо. – А теперь помоги поставить индейку в холодильник.
Не покривив душой, можно сказать, что тот вечер был самым лучшим в жизни Рози: восхитительным, волшебным, просто великолепным. Она не смогла бы перестать улыбаться, даже если бы захотела. Обед в ресторане был чудесным, а после Толстый Чарли повел ее танцевать. Это был настоящий танцзал с небольшим оркестром, и по паркету здесь скользили пары в одежде пастельных цветов. Ей казалось, они с женихом перенеслись во времени, очутились в иной, неспешной и прекрасной эпохе. С пяти лет Рози наслаждалась каждым уроком танцев, вот только танцевать ей было не с кем.
– Я и не знала, что ты умеешь танцевать, – сказала она Толстому Чарли.
– Ты многого обо мне не знаешь, – ответил он.
И от этого она почувствовала себя счастливой. Скоро они поженятся. Она чего-то про него не знает? Прекрасно. У нее целая жизнь впереди, чтобы выяснить все. И будет это только хорошее.
Она замечала, как встречные женщины (и другие мужчины) смотрят на Толстого Чарли, и была счастлива, что это она идет с ним под руку.
Они шли через Лейчестер-сквер, и над головой у них загорались звезды, весело перемигивались, невзирая на жесткое свечение фонарей.
На краткое мгновение она задумалась, а почему раньше с Толстым Чарли было иначе. Иногда в глубине душе Рози подозревала, что встречается с Толстым Чарли только потому, что он не нравится маме: что, когда он предложил ей руку и сердце, она сказала «да» только потому, что мама хотела, чтобы она сказала «нет»…
Однажды Толстый Чарли водил ее в Вест-энд. Они ходили в театр. Толстый Чарли хотел устроить ей сюрприз надень рождения, но с билетами вышла путаница, и они оказались на вчерашнем спектакле. Администрация театра проявила понимание и крайнюю любезность и сумела найти для Толстого Чарли место за колонной в партере, а для Рози – на балконе, позади отчаянно хихикавших кумушек из Норвича. Особого сюрприза не получилось, во всяком случае, не в том смысле, в каком хотелось бы.
Но этот вечер… этот был просто волшебным. Рози не так много выпадало чудесных мгновений в жизни, а теперь в копилку прибавилось еще одно.
Ей нравилось, как она себя чувствует, когда он рядом.
А когда, закончив танцевать, они, опьяненные ритмичными движениями и шампанским, выбежали в ночь, Толстый Чарли (и почему она называет его Толстым Чарли? – он же нисколечки не толстый) обнял ее за плечи и сказал:
– А теперь ты поедешь ко мне.
И голос у него был такой настоятельный и низкий, что у нее завибрировало в животе. И она промолчала – и про то, что завтра нужно на работу, и про то, что на это хватит времени, когда они будут женаты. Вообще ничего не говорила, а только думала, как ей хочется, чтобы этот вечер никогда не кончался, и как ей очень, очень, очень хочется – да нет, просто необходимо – поцеловать этого мужчину и обнять его.
И вспомнив, что надо что-то сказать, она сказала «да».
В такси по дороге к его квартире она держала его за руку, а другую положила ему на плечо, всматриваясь в лицо, то освещаемое фарами встречных машин и фонарями, то погружающееся во тьму.
– У тебя ухо проколото, – сказала она вдруг. – Почему я никогда раньше не замечала, что у тебя ухо проколото?
– Эй, – отозвался голос, низкий, как рокот барабана, – как по-твоему, что я должен чувствовать, если ты даже такого никогда не замечала? А ведь мы вместе уже… сколько?
– Полтора года, – сказала Рози.
– Полтора года, – согласился ее жених.
Она придвинулась ближе, вдохнула его запах.
– От тебя приятно пахнет, – сказала она. – У тебя новый одеколон?
– Нет, это просто я.
– Стоило бы разливать по бутылкам.
Пока он открывал входную дверь, она расплатилась с таксистом. По лестнице они поднимались обнявшись, а наверху он почему-то вдруг направился в дальний конец коридора к пустой задней комнате.
– Спальня вон там, дурачок. Куда ты собрался?
– Никуда. Я знаю, где спальня.
Они пошли в спальню Толстого Чарли. Рози задернула занавески, а потом повернулась к нему и почувствовала себя счастливой.
– Ну, – сказала она, помолчав, – ты не попытаешься меня поцеловать?
– Наверное, попытаюсь, – ответил он и попытался.
Время расплавилось, растянулось и выгнулось. Их поцелуй длился минуту, а может, и час, а может, и целую жизнь. А потом…
– Что это было?
– Я ничего не слышал.
– Так кричит кто-то, кому больно.
