Александр Сальников - Революция 2. Начало
— Не пора ли тебе уже ехать, Феликс? — скомкал бумажную салфетку Романов и бросил ее подле недопитой чашки.
— Распутин сказал, что шпики разойдутся к полуночи, — помотал головой Юсупов. — Не хотелось бы приехать раньше положенного и натолкнуться на его церберов.
Лазоверт закончил с цианидом.
— Ну-с, — вытирая испарину салфеточкой, выдохнул он, — куда будем сыпать?
Юсупов подал ему тарелку с шоколадными и миндальными пирожными. Доктор по очереди отделил их верхние половины и принялся обильно уснащать середину ядом. Заговорщики, словно зачарованные, наблюдали за его основательными движениями.
— А какое вино предпочитает Распутин? — Соломон разрушил волшебство момента.
— Мадеру, — стряхнул наваждение Юсупов.
Шломо подцепил нужную бутыль и задумчиво разглядывал этикетку.
— Давайте ее сюда, — скомандовал Лазоверт, вернув птифурам изначальный вид.
— Открытая бутыль посеет опасение, — возразил Соломон.
Юсупов повел плечами:
— Да и Старец может что-то заподозрить, если я буду пить с ним разное вино.
— Разумно, — согласился Шломо и вернул бутылку на место. — Не будем рисковать, господа. Отравим рюмки.
Доктор хмыкнул, но спорить не стал. Выудил из кармана склянку с раствором и подошел к винному столику.
— Оставьте это поручику, — остановил его Юсупов. — Яд может выдохнуться. Сухотин нальет его перед самым нашим приездом. Ну что ж, — князь довольно осмотрел наведенный на столе беспорядок. — Очень похоже. Гости напились чаю и поднялись наверх продолжать веселье. Думаю, можно начинать веселиться и нам, — задорно сказал он, стараясь не смотреть на побелевшего лицом Романова. Феликс встал из-за стола и снял с вешалки доху с высоким воротником. Надел меховую шапку и опустил на щеки наушники. — Едемте, доктор! Пожелайте нам удачи, господа! А вы, поручик, не забудьте завести граммофон.
Обняв на прощание каждого, Юсупов поднялся по лестнице. Лазоверт засеменил следом. Дверь черного хода громко хлопнула, а затем послышался рокот мотора.
Оставшиеся втроем заговорщики вернулись в кабинет.
В молчании прошло четверть часа. Пуришкевич курил сигару, задумчиво роняя пепел на пол. Кузен императора терзал спичечный коробок и отправлял в пепельницу папиросу за папиросой.
Стрелки показывали половину первого. Окончательно утомленный тишиной и ожиданием, Соломон принялся возиться с граммофоном. Развернул его рупором к лестнице. Проверил иглу. Выбрал из оставленных Юсуповым пластинок самую веселую музыку. К удивлению Шломо, ей оказался американский марш «Янки-Дудль», спетый на танцевальный лад.
Еще через четверть часа Соломон решил, что самое время разлить по рюмкам цианистый калий.
— Не взял бы он по ошибке рюмки с ядом, — услышал по возвращении Шломо встревоженный голос великого князя.
— Этого не случится, ваше сиятельство, — успокоил его Пуришкевич. — Юсупов отличается, как я вижу, громадным самообладанием и хладнокровием.
Соломон спрятал усмешку в накладные усы и потер подбородок. От въевшегося в поры грима начинала зудеть кожа.
Внезапно Пуришкевич поднял вверх палец.
— Никак едут? — полушепотом произнес он.
Соломон тоже услышал нарастающий рокот мотора. Он подскочил к граммофону и быстро завертел ручку. Еще мгновение — и игла опустилась на испещренный бороздками миньон.
Сквозь шипение пластинки и барабанную дробь марша со двора прорвался звук хлопающих дверец автомобиля.
Под аккомпанемент флейт скрипнула дверь черного хода, и на площадке затопотали ноги, стряхивающие снег.
Прежде чем из граммофонной трубы вырвалось первое «Yankee Doodle went to town…», незнакомый голос внизу громко спросил:
— Куда, милай?
* * *
Феликс ненавидел Распутина.
Он ненавидел в этом зарвавшемся мужике все. Его обросшее неопрятной бородой длинноносое лицо. Его маленькие и близко посаженные темно-серые глаза, глубоко утопленные в глазницах. Вечно подозрительный, испытующий взгляд из-под густых нависших бровей. Слащавую, но вместе с тем злую и плотоядную улыбку, звук его вкрадчивого голоса. Хамскую манеру держаться извечным хозяином положения.
Он ненавидел его привычку выдумывать каждому прозвище. Свое — «Маленький», уничижительное и нарочито подчеркивающее, что есть еще и Большой Феликс Юсупов, он ненавидел почти так же, как и привычку Распутина называть его «милай».
А еще он его боялся.
— Куда, милай? — ласково спросил Распутин.
Феликс скрипнул зубами и задвинул дверной засов.
— Вниз по лестнице, — изобразил он улыбку, повернувшись к Старцу. — Столовая у нас там.
Распутин же, напротив, смотрел наверх. Туда, откуда доносились ритмичные аккорды американской песенки.
— А там что? Кутеж? — Распутин ткнул пальцем в сторону кабинета.
— Нет, — помотал головой Феликс, — у жены гости. Они скоро уйдут, Григорий Ефимович. А пока пойдемте в столовую, выпьем чаю.
Не снимая галош, Распутин протопал по персидскому ворсу к камину. Погрел в его тепле длинные пальцы и прошел в будуар.
— Богато тут у тебя, — скидывая шубу и бобровую шапку на диван, протянул Распутин. — Затейливо.
Потыкав кончиком галоши медвежью морду, он повернулся к зеркальному шкафу.
— Ящик-то какой хитрый! — словно ребенок, всплеснул руками Старец. Раскрыл дверцы и запустил в зеркальный лабиринт руку. — Вроде как и дна нет, а тронешь — вот оно! — восхищенно повернулся он к Юсупову. — Хороша диковина!
Уже раздевшийся Феликс разливал чай.
— Садитесь, Григорий Ефимович, — поставил он чашку на блюдце. — Пейте, закусывайте. Я по случаю вашего визита наисвежайших птифур заказал.
Феликс пододвинул к Распутину блюдо с шоколадными и миндальными пирожными.
— Спасибо, Маленький, уважил. — Старец взял одно из них и отправил в рот. — А сам чего?
— Да сладкие они больно, — скривился Феликс, чувствуя, как пронизывает его взгляд Старца. — Не люблю сладкого.
— А я вот до него большой охотник, — пробуя теперь шоколадное, улыбнулся Распутин. — Много ли радостей-то в жизни, милай? Сахарок-то — он душу радует!
Феликс внимательно следил за Распутиным. Яд должен был подействовать немедленно, но Старец не выказывал ни малейших признаков отравления.
Время шло. Наверху раз за разом заканчивался и начинался снова веселый «Янки-Дудль». Феликс чувствовал, как с каждым заходом все больше натягиваются его нервы. Словно их наматывают на заводную ручку граммофона.
Распутин меж тем прикончил все миндальные пирожные и допивал третью чашку чая. Феликс отчаянно тянул время.
