Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду
— Отдай её нам, судить станем.
Была там и старшая жена Третьяка, мать Голубы, угощавшая меня кисельком.
Теперь на меня смотрели все, кроме вождя. Один раз со мной уже было подобное. Точно такой ледяной ком смерзался внутри живота, когда дядька Ждан выставил меня за ворота. Не пожалела родня, не помилует и воевода. А с какой стати ему меня миловать.
Я качнулась вперёд, делая шаг по уходящей из-под пяток земле и чувствуя себя мёртвой. Сейчас кмети расступятся, как некогда братья. А может, ещё подтолкнут. Как же люди убьют пойманную скотью погибель? Сбросят в ямину, придавят дохлой коровой и закидают жёлтым песком? Или привяжут ко вздувшейся падали, утвердят на куче поленьев? Я шагнула…
— Дитятко, — сказал старый Хаген. Железными пальцами поймал за плечо и обнял, крепко прижал к груди мою помрачившуюся голову. Ярун стронулся со своего места между молодшими. Ни на кого не глядя, подошел к нам и встал, застывая лицом, держа копьё наперевес. С другой стороны появился Блуд. Ноги держали его ещё не особенно крепко, но серебряная крестовина ярко блестела над правым плечом. И краем глаза, между заслонившими спинами, я увидела Сла-вомира. Славомир сцепил руки на пояснице. Так он делал всегда, если раздумывал, не будет ли драки.
Кажется, у меня-таки на миг стемнело в глазах. Я встрепенулась, схватила ртом воздух, заслышав спокойный голос вождя:
— А с чего ты взял, старейшина, что это она?
— Чужая она, — сказал хмуро Третьяк. — Отколь пришла, мы там не были, рода-племени её не знаем. Живёт наособицу, не как все честные девки. В мужских портах ходит. И силы, что не у всякого парня. Она это, некому боле!
Я снова поняла, что погибла. Конечно, старейшина был прав. Воевода немного подумает и согласится. Может, и вправду всё из-за меня, несчастья ходячего, даром что я и не думала ворожить… Мой Бог был далеко, на полочке в горнице, — не стиснешь потной ладонью, не взмолишься: сохрани!.. Хаген гладил мою голову и не разжимал рук. Блуд и Ярун смогут только прибавить свои жизни к моей, потому что будет так, как приговорит вождь. И даже Славомир не подмога.
Вождь сказал невозмутимо:
— Я тоже чужой здесь, старейшина, и ты на моей родине не был. Откуда тебе знать, не я ли порчу навёл.
Дерзкие кмети стали смеяться. Вольно им было смеяться. В это время кто-то из женщин смилосерд-ствовался:
— Пусть железо поднимет, что неповинна! Мне показалось, это была жена Третьяка.
— Пусть, — сказал старейшина. — Не обижай, воевода.
…Сейчас разведут беспощадный огонь перед хлевом, где лежит больная корова. Добела раскалят кованый гвоздь и дадут нести его кругом двора. Или прикажут войти к корове и выйти, хватит и этого. Голая ладонь сперва зашипит, потом почернеет и распадётся, выглянут кости, и сердце начнёт останавливаться от боли… на третий день станут смотреть ожоги и неизвестно ещё, что порешат…
— Погоди ты с железом, — сказал вождь недовольно. — Я её для того полгода кормил, чтобы калекой службу служила? Выйдет чиста — ты ей наново руку приставишь?
Третьяк открыл было рот и закрыл, насупился, раздумывая, что говорить, обернулся к своим — не посоветуют ли. Мстивой дожидаться не стал, спросил громко:
— Кто видел, как она порчу творила? Оказалось, не видел никто. И вождь продолжал:
— Если по Правде, значит, ваш послух, наш очистник. Тебе, Третьяк, кто всех злее клепал?
Третьяк ахнул от неожиданности, а люди зашумели и вытолкнули Голубу. Она вскрикнула и хотела юркнуть обратно, но её не пустили: болтала языком — отвечай. Так всегда поступают, когда прямой вины не доказано, один наговор. Мать Голубы, накликавшая дочке беду, покатилась по земле и завизжала. Её кинулись поднимать, она не давалась. Жестокий варяг посмотрел на неё и как будто поморщился:
— Без железа рассудим… Достанет тут и воды. Голуба заплакала, закрыла руками лицо. Вождь повёл глазами на кметей, выбирая парня поздоровей… и тут мимо нас скользнула Велета и со счастливой улыбкой вышла на середину:
— Я Зимушке очистницей буду. Я ей подружка. Опередить её никто не успел, ни Блуд, ни Ярун. Любой на месте вождя зашатался бы. Такое родное — и дать, чтоб испытывали водой!.. Сестрёнку возлюбленную!.. А по ту сторону плакала девка, сидевшая рядом с ним на зимних беседах. Та самая, что брала его руку, нежно гладила пальцы… Вот такое страшное дело, и всё по моей вине. Наверняка он жалел, что не предал меня сразу на смерть.
Воде не зря поклоняются, у неё священная сила. Как испытывают водой? Окунают обоих, ответчика и истца, и следят, кто первый смутится, кого уязвит справедливость, завещанная воде.
В проруби, где мы полоскались каждое утро, места было хоть отбавляй. По ночам её схватывала прозрачная корочка, но к полудню края оплавлялись, обтаивали на солнце. Зарёванная Голуба приблизилась к проруби, как к открытой могиле, и мучительно долго терзала пряжку плаща, никак не могла её расстегнуть. Велета всё так же радостно улыбнулась братьям, мне и Яруну и принялась раздеваться спокойно, как у себя в горнице, в уютном тепле. Я слышала, Ярун сдавленно застонал. Велета верила в мою невиновность и не сомневалась, что победит. Мы тоже верили — морская вода рассудит по Правде и не сделает ей худа. Но оба мы предпочли бы тягаться со всей деревней по очереди, лишь бы не видеть, как она обнажённая проходит по льду в ярком солнечном свете — гляди, если кто недоверчивый, ни оберега на теле, ни тайного знака, ни жира гусиного!.. — а затем садится на скользкую кромку и неумело, неловко спускается в дышащую прорубь… нежная молочная кожа в зелёной воде покрылась зыбкой русалочьей чешуёй.
Вождь смотрел молча и был похож на лук, что я разглядывала тогда на стене. То же спокойствие хуже всяких угроз. Старый сакс держал меня за плечо. По-моему, он боялся, как бы я не кинулась на помощь Велете. Время шло.
— Не могу больше!.. — заголосила Голуба так, что все вздрогнули. И забилась в воде, словно её топили, подвязывали тяжкий камень к ногам. — Не знаю! Не знаю я ничего!..
Мстивой оказался у проруби прежде, чем мы успели что-нибудь сообразить. Одним рывком выхватил лёгкую Велету из моря, закутал в свой меховой плащ, на котором можно было найти шов от дыры, оставленной моим топором… У берега ждала баня. Он никому не доверит сестру, сам будет парить её до малинового свечения, до жара в костях…
Как уж там вынимали-завёртывали Голубу, никто из нас не оглядывался. Насмешник Блуд потом не давал девке проходу, всё вспоминал её голую, пока Славомир не прикрикнул. И надо ли говорить, ни одна корова у Третьяка и в округе больше не пала.
Несколько дней вождь не пускал Велету из дома. Всё слушал — вдруг кашлянет. Ночами я лежала с ней рядом и не столько спала, сколько следила, ровно ли дышит. Никогда мне не отплатить ей и за частицу добра, не совершить даже доли того, что она для меня совершила. Я неуклюже попробовала сказать ей об этом. Легко краснеющая Велета страшно смутилась и на ухо поведала мне великую тайну:
— Яруна ты привела.
Я не знаю, ждала ли она единственного человека, но она его дождалась. И Ярун обрёл ту, что была ему предназначена. А меня обежала скаредная смерть потому лишь, что отстояла, не выдала, не пощадила себя маленькая Велета. Где ж он был, отчаянный воин, который сразился бы за меня против всех и победил. Который и не подумал бы разбираться, честна я или виновна. Который деревню по брёвнышку раскатил бы, а меня пальцем тронуть не дал. Да что тронуть — худое слово сказать…
…а где-то глубоко внутри себя я давно уже знала: он не придёт. Тот, кто смог бы взять у меня всё и отдать сторицей. Он не придёт никогда, его нет на этой земле. Пора уже мне научиться жить без него.
Зря боялся за сестру воевода. Велета не чихнула лишнего разу, и мой побратим повёл её смотреть подснежники, родившиеся в лесу. С ними, поджав лапу в лубке и вертя обрубком хвоста, поскакал ощипанный пёс. Он знал Яруна хозяином и уже привыкал к новому имени — Куцый. На прежнее не откликался. Запамятовал со страху.
Скоро девушки-славницы наденут лучшие порты и станут гулять, взявшись за руки, нарядной змеей под громкую песню. А молодые ребята, пришлые и свои, будут пытаться нарушить девичий ряд, отбить, увести в сторонку самую милую. Я знала, в прошлом году дочь старейшины всегда вела танок. Выступала лебёдушкой и непременно старалась пройти поближе к вождю, ибо тот всякий раз ходил проследить, не обидели бы кого ревнивые молодцы… Что будет с нею теперь, как сумеет глядеть на него, улыбаться? Я судила по себе: я бы не смогла.
Может, Голуба теперь затворится в дому, позабудет, как выглядит праздничная рубаха. И ведь у лживых наветниц, случается, волосы вылезают, гнутся дугой стройные спины…
Но потом я узнала от Славомира — с Голубы, как с утицы, всё скатилось долой. Вот норов счастливый! Опять смеялась с подружками и плела пушистую косу, и родитель-старейшина не бросал мысли сродниться с варягом. Чуть выждет и опять посадит красавицу дочку рядом с седым женихом вдвое старше неё…
