Мария Семенова - Валькирия. Тот, кого я всегда жду
В дальнем селении за рекой Сувяр издохла корова… Казалось бы, нам в городке до того совсем не было дела, однако через три дня коровья смерть повторилась — уже ближе, по ею сторону. И наконец у самого Третьяка сразу две бурушки перестали есть, улеглись в хлеву на подстилку и больше не встали. Осиротили двоих телят, недавно рождённых.
Тут уж начали поговаривать, будто глухой полночью по берегу моря ходил коровий скелет. Ходил себе, дёргал невкусную прошлогоднюю травку.
— Одна за ворота чтоб ни ногой, — немедленно сказал мне воевода. Моего самолюбия он не щадил никогда, обычно я злилась, но в этот раз трусость перевесила. Лучше я останусь дома потому, что приказал вождь.
Этой ночью был наш с Яруном черёд стоять в шубах и с копьями, охранять ворота — чтобы никто не снял с петель да не унёс, как говорил Славомир. Ярун, помню загодя со мною советовался, что станем делать, если Коровья Смерть встанет перед воротами и заревёт пустой костяной глоткой, желая войти. Обоим было страшно. Вдвоём ничего не придумали, кроме как — скорей будить воеводу, пусть зовёт сильных Богов, дремлющих за резными дверьми… Славомир услышал нас, хмыкнул:
— Кого ей здесь-то губить, бестолковые?
Смех его, впрочем, нам не показался уверенным.
Вечером, когда мы заложили брусом ворота и стали прохаживаться по забралу, нас против обыкновения не покинули одних. Почти никто из воинов не ложился надолго, даже Плотица, скрипя деревянной ногой, взошёл к нам на стену. Все ждали чего-то. Не то услыхали в деревне случайно оброненное словцо, не то взгляд чей поймали… Этой ночью Коровью Смерть будут гнать из деревни. Надо держать ухо востро. Мало ли.
Опытные мужи не ошиблись. В середине ночи со стороны деревни долетел яростный крик женщины — Славомир тотчас посмотрел на меня и сказал, мол, с таким только рвать косу разлучнице, — и следом поднялся неистовый шум, визг, железный звон серпов и сковород. Потом луна вышла из-за облака, и мы увидели толпу белых теней, двигавшуюся краем селения. Тени плясали, трясли распущенными волосами и бесстыдно задирали подолы, пугая невидимого врага. Одна, напрягаясь, медленно тащила соху, две других вели борозду.
Мне не надо было объяснять, что там происходило. Почти то же самое делалось по весне и у нас, только к нам Коровья Смерть до сих пор не заглядывала, мы опахивали своё место тихо и тайно, готовя, буде появится, страшной гостье неодолимую стену — очерченный круг. Сюда, к Третьяку, болезнь уже добралась. Вот женщины и надеялись её устрашить, заставить убраться из смыкавшегося кольца.
Дома в соху всегда впрягали меня. Получалось неплохо, не хуже зимнего оберегания, когда я метала топор… Я задумалась, кто таскал её ныне вместо меня… Но тут женщины загомонили все разом, и голоса перекрыл отчаянный собачий вопль. Несчастный пёс, верно, выскочил полаять на шум, и распалённые бабы приняли его за Коровью Смерть, удирающую в собачьем обличье. Схватили зверя и живого рвали на части. Я поёжилась. У нас хранили до чёрного дня иной способ поймать погубительницу, более верный. Старцы сказывали: перед опахиванием нужно согнать всех коров в один двор и не спускать глаз, а потом, пересчитывая, разобрать своих. Ничейная, дико косящаяся, и есть Смерть, её сообща валят в костёр, а пепел выбрасывают подальше…
Между тем гибнувший пёс укусил кого-то и вырвался. Темный ком отделился от белой толпы и полетел через поле, к чаще кустов. Вслед немедленно устремилась погоня. Неистовые девки мчались с хмельной быстротой. Попадись им кошка вместо собаки и вздумай эта кошка скрыться на дереве — дерево вырвали бы с корнем. Пёс, однако, умирать не хотел и мчался стрелой — женщины в конце концов потеряли его и возвратились, и запряжённая в соху двинулась дальше, огибая дворы. Зверю и человеку незачем попадаться им на пути.
К утру мой побратим расслышал из-под стены чей-то стонущий плач. Люди заспорили: многим подумалось, что это Коровья Смерть, изгнанная деревней, просилась к нам в городок, думала отсидеться.
Я сказала упрямо:
— Пёс там безвинный. Сама соху таскала, знаю, что говорю.
Воины сначала отмахивались, звали глупой слезливой девкой. Я твердила своё. Потом пришли Славомир и воевода. Вождь послушал нас, споривших, велел всем замолчать. И снова вполз вверх по брёвнам отчаянный, жалобный плач… Варяг велел коротко:
— Отворяйте. Сам погляжу.
Да, не зря мой старый наставник напоминал, как тяжко вождю! Я испуганно перебрала в уме гейсы Мстивоя: вроде там ничего не было про собак и коров…
Он не стал никого звать, двинулся за ворота один. Славомир, конечно, брата не кинул, пошёл вслед. Я перетрусила, но побежала за ними, потому что опять всё было из-за меня.
Небо уже серело, встречая рассвет, и мы нашли его без труда. Пёс затих и затаился, когда мы приблизились. Он проворно бежал, пытаясь спастись, но теперь не мог сдвинуться с места. Воевода первым пошёл к нему, раздвигая кусты.
— Мечом хоть проверь… — встревоженно сказал Славомир по-галатски. В самом деле: Солнечный Крест, начертанный стальным остриём, всякую нечисть заставит убежать без оглядки…
Вождь даже не обернулся:
— Я и так вижу, что здесь просто собака… Опустился на корточки, уверенно положил руку на чёрные прижатые уши, и пёс не укусил его — снова заплакал, жалобно и недоумённо. У него была сломана передняя лапа, половина хвоста отсечена ударом косы, шерсть на брюхе и на боку вырвана с кожей. Я пригляделась к светлым пятнам на морде и узнала весёлую лайку, сопровождавшую на охоту сыновей Третьяка. Вождь поднял голову и кивнул мне:
— Займись.
Я осторожно приподняла пса, подсунула руки. Мой женский голос, а может, особенный запах заставил его завизжать и в ужасе дёрнуться. Потом он принюхался повнимательнее и умолк. Надо будет позвать добрую Арву, пусть нянчится. Ещё я подумала, не пришли бы доискивать беглеца. Чего доброго, найдут по следам, по крови из ран. Других собак приведут, нюхать велят…
Я не ошиблась. Днём, когда измученный пёс наконец уснул у огня, завёрнутый в старое одеяло, мы увидели большую толпу, подходившую к крепости через поле.
Я решила: сейчас велят затвориться, — но вождь даже не спросил, оружны ли шедшие. Не приказал бросать все дела, хвататься за копья. Молча выслушал доносившего, пожал плечами и вышел во двор встречать.
Мой старый наставник попросил подвести его поближе к вождю. Варяг оглянулся на нас, и в светлых глазах мне почудилось одобрение. Конечно, он никого не боялся, хоть с дружиною, хоть один. Но дельный совет не помешает. Даже ему.
Когда из дому любопытно выглянула Велета, Славомир тотчас погнал её:
— Иди-ка отсюда!
Послушная девочка скрылась за дверью, но совсем не ушла: я видела в щёлке край её платья. Я, впрочем, скоро забыла о ней, начав сравнивать входивших в ворота родовичей Третьяка с кметями, что без приказа высыпали во двор. Да. Как не вспомнить Яруна, пытавшегося уязвить брата вождя. Дойди дело до свалки, этим парням оружие не понадобится. Им даже незачем будет ввязываться всем, достанет десятка. Мстивой Ломаный мог позволить себе держать ворота распахнутыми. Ему и стены-то были нужны не от Третьяка, а от такого же, как он сам, только чужого.
Ещё я думала, выдаст ли он раненую собаку. Незачем бы ему ссориться с Третьяком. Но бросить на муку безвинную тварь, приползшую под забрало… руки ему лизавшую доверчиво… Велета всё утро гладила пса, поила из чашки…
Тут я заметила, что деревня посматривала на меня и шепталась. Особенно женщины. Я рассудила: прослышали, как я дралась с Голубой. Не велика редкость, девичья драка. Но одна четверых порет не каждый всё-таки день.
Наверное, люди бывали в крепости реже, чем мы у них. Кольцо бревенчатых стен поубавило уверенности, заставило сгрудиться вместе, только Третьяк вышел вперёд и поклонился вождю, смотревшему с крыльца дружинной избы.
— С чем пожаловал, старейшина? — спросил тот спокойно. За эти месяцы я немножко к нему пригляделась; не могу объяснить, но было что-то… Словом, на месте Третьяка я бы очень остереглась. Третьяк переступил с ноги на ногу. Кашлянул. Он боялся варяга и чувствовал себя неуютно, но пятиться было некуда, род смотрел ему, старейшине, в спину. Он погладил честную бороду и сказал:
— Справедливого суда хотим, воевода. Девка твоя Зимка коров нам испортила. Отдал бы её, пока все-то не передохли.
Родовичи позади него закивали головами и зашумели сперва тихо, потом громче, поддерживая предводителя. Они указывали на меня пальцами, и эти пальцы были готовы сомкнуться на мне безжалостными клещами, разорвать, как давеча рвали собаку.
— Отдай её нам, судить станем.
Была там и старшая жена Третьяка, мать Голубы, угощавшая меня кисельком.
Теперь на меня смотрели все, кроме вождя. Один раз со мной уже было подобное. Точно такой ледяной ком смерзался внутри живота, когда дядька Ждан выставил меня за ворота. Не пожалела родня, не помилует и воевода. А с какой стати ему меня миловать.