Александр Савинов - Дорога на Киев (фрагмент)
— Где… меч?.. — прохрипел дружинник.
Никак на тот свет дорогу мечом прокладывать собрался? Но я все же встал и скоро приволок ему под мышкой три меча.
— Выбирай.
Дружинник хоть и был одной ногой в той земле, что каждому человеку после смерти положена, взъярился.
— Ты что, щенок, издеваться вздумал? — Но сил не было, и, отдышавшись, он сказал, поспокойнее: — Нет среди них моего. Поищи, а найдешь, положи под правую руку.
Я подумал, что он с жизнью прощается и хочет перед Перуном предстать в полном воинском великолепии, поэтому, простил его, неблагодарного, и несмотря на сгущающиеся сумерки, стал рыскать по обочинам и не вернулся, пока не нашел его меч. На самом деле красивый… во всяком случае, в темноте. Заодно, почти наощупь, откопал пару корешков, которые, говорят, помогают при воинских порубах.
Когда подошел к костру с мечом и охапкой хвороста, раненый спал тяжелым сном, часто и хрипло дыша. Я опять дал ему напиться, на этот раз простой воды, и, высыпав зерно из распоротых мешков, кое-как накрыл, хотя со лба дружинника и без того скатывались крупные капли пота. Кажется, начинался жар. Я подкинул хвороста в огонь, чтобы светил поярче, и сменил ему траву на ране. Больше я сделать ничего не мог, поэтому набрал лапника, положил в костер полено потолще и улегся спать.
Ночью пару раз вставал, давал дружиннику напиться, смывал с лица пот.
Утром он выглядел получше — не метался, не стонал. Я первым делом отрезал от его бороды клок волос, нашел старую осину, вогнал топор в ствол и засунул волосы в щель. Теперь лихорадка точно пройдет.
С могилой управился часа за два — мечом копать землю сподручнее, чем топором, да и земля здесь была помягче. Затоптав землю, навалил на могилу камней, чтобы волки не разрыли, и тремя глубокими зарубками на придорожной осине пометил место. Негоже людям погибать, подобно тварям бессловесным, нужно хоть какой-нибудь знак оставить.
Когда вернулся, дружинник еще спал, но очнулся от того, что я начал подбрасывать ветки в костер.
— Ты кто?
Вот так! Ни тебе благодарности, ни тебе исполать. Поколебавшись, все же ответил:
— Иванкой меня зовут.
— Мы где?
Видно, крепко ему по голове двинули, если сам не видит.
— В лесу. Степняки вас порубали. Ждали вас вон там, за поворотом. В засаде.
— Степняки? Из засады? Может не они, а разбойники?
Мне и самому это показалось странным, но я как-то не задумывался. Степняки так далеко в Лес не забирались, они кочевали по Степи, иногда налетали на веси, грабили купеческие караваны, но чтобы устроить засаду на лесной дороге — про такое я еще не слыхал.
— Нет, степняки: и стрелы их, и кони неподкованные.
— А со мной что?
— Ранили тебя. Стрелой в грудь, и по голове дали.
— То-то она болит, словно после пира не проспался.
— Рану я тебе залечил.
— Ты-ы? Залечил? — Он с сомнением оглядел меня и нахмурился. — Что-то ты на волхва не похож.
— А ты на живот свой погляди.
Он сбросил прикрывавшие его мешки, с кряхтением приподнялся на локте и задрал рубаху. Рана уже стала затягиваться молодой, розовой кожицей. От чего, не знаю — то ли от живой воды, то ли от трав, то ли от моего заклинания… хотя последнее вряд ли.
Я торжествующе посмотрел на лежащего, но он лишь презрительно хмыкнул.
— Подумаешь! Ежели б она совсем заросла, да еще голова не трещала, вот тогда… В наши времена по-другому было. Помню, в одном походе ратника моего в капусту изрубили, мы его по кусочкам складывали. Так наши волхвы чего-то пошептали, травами обкурили, и он стал как новенький, даже шрамов не осталось. Правда, голос какой-то писклявый получился, наверное, не все кусочки нашли.
Я в сердцах сплюнул и нагнулся к котомке, чтобы забрать ее да идти дальше, а этот пусть сам о себе заботится. Дружинник растолковал мои действия по-своему.
— Правильно, сообрази-ка что-нибудь поесть, а то живот к спине прирос.
— Сам соображай. А я пошел.
— Ты неужто бросить меня решил, раненого? Кто ж так с друзьями поступает?
— Какой ты мне друг? Я над тобой второй день хлопочу, а от тебя даже спасибо не дождался.
— Раз на дороге повстречались да общую беду заимели, значит друг. Ишь, гордый! Гм… Ладно, не горячись. Все одно тебе по этой дороге самому не выбраться. У нас конная дружина была, а все одно погубили.
— Да кому я нужен?
— Ну, в полон к степнякам, скажем — вон какой молодой да здоровый. Или Бабе Яге на обед, у нее, говорят, тринадцатый кол до сих пор без человечьего черепа. Или нечисть нападет, для нее человека замучить — это вроде праздника.
— Да? — спросил я задумчиво. Его доводы произвели на меня впечатление. Особенно последний.
— Точно!
— Тогда, пожалуй, останусь. Друга бросать в беде нельзя, это ты правду говоришь, только еды у меня нет.
— Ничего, в обозе мешок муки должен быть, есть и мяса кусок припрятанный.
Похлебку из муки и мяса сварил я, поминутно выслушивая наставления и нравоучения дружинника. Звали его Данилой, и он страшно обиделся, когда я назвал его просто дружинником. Оказалось, что он старший дружинник и пирует с князем Владимиром в Серебряной палате.
— Где-где?
Он объяснил, что князь Владимир сидит в Золотой палате за одним столом с лучшими князьями, воеводами и богатырями, а те, кто попроще, пирует в Серебряной палате.
— Значит, ты попроще?
Он подозрительно зыркнул на меня, потом вздохнул.
— В Золотой палате, сынок, такие люди сидят! И Асмунд, и Претич, и Круторог наезжает — князь журавский, и Волчий Хвост…
— Хи-хи!
— Не «хи-хи», а сын многомудрого Волка, воеводы князя Святослава..
— А чем он многомудрый?
— А вот почему
.[1]
Остался он как-то править вместо Святослава в Переяславце, что на Дунае, и осадили его со всех сторон болгары. Прознал Волк, что некие посадские замышляют сдать город осаждающим. А помощи ждать неоткуда — князь с дружиной на Русь ушел. Тогда приказал он распустить слухи о том, что будет держаться до конца, повелел резать скотину, вялить и сушить мясо, а сам стал тайно готовить лодьи под городом. Однажды ночью по его приказу подожгли с четырех сторон Переяславец, болгары подумали, что это их сподвижники знак подают, и ринулись на приступ. Волк же с дружиной захватил их суда и ушел по Дунаю навстречу Святославу. Волчий Хвост умом хоть не в отца пошел, но воинской удалью знатен. Так что у Владимира за столом собираются богатыри могучие, делами славные! — закончил он.
— А почему ты не славный?
Данило глянул на меня так, что я решил срочно заняться похлебкой и обнаружил, что она почти готова. Нарвал травки, выкопал пару корешков, добавил в похлебку и поставил ее доходить. Но сил ждать не было. Данило вытащил из-за голенища ложку и накинулся на еду — ел да нахваливал. Похлебка исчезала с угрожающей быстротой. Я, обжигаясь, пытался угнаться за ним, но перевес был явно на его стороне: походный опыт и мастерство ни на каких пирах не прогуляешь, даже в Серебряной палате. Через пару минут мы оба облизали ложки и сожалением поглядели на пустой котелок.
