Наталья Столярова - Дмитрий Русский
— Кровь вытри. Пойдём к пруду, там умоешься.
— Нет. Я так.
Они пошли по тропинке, свернули на дорогу к дому.
Митяй все-таки спросил:
— А почему они кричали: среда, среда!
— Потому что у меня фамилия — Понедельник. Не Пятницей же меня звать? Меня нашли в понедельник. А с фантазией у воспитателей в детдоме, сам знаешь…
Подошли к дому. Все, как вчера. Хотя Митяю показалось, что прошёл год, не меньше. Время необъяснимо растягивалось до каких-то незримых пределов, и опять же в этом было что-то странное, что-то не то.
Мельком, искоса, он глянул на Машу. Ещё там, в парке, поймал себя на мысли идти — слева, чтобы чистый профиль попадал в поле её зрения. Но сделал как всегда — назло. Встал справа. И Маша могла видеть лишь ту часть лица, что мечена печатью.
Но сейчас она не смотрела на него…
Двор как двор. Та же горка, и тот же снеговик. Значит, днём близняшки постарались: восстановили расчленённого уродца.
Только в этот раз его шея обёрнута рваным шарфом.
Красный шарф…
И вдруг Митяй почувствовал чужой страх…
Маша глухо сказала:
— Дима, я хотела показать тебе другую калитку. Есть чёрный ход, для своих. Пойдем.
Резко повернулась, будто убегая, потянула его в обход дома. Митяй оглянулся: ничего, ну ничего особенного! Маша уже говорила спокойно:
— Видишь пустырь? Снегом засыпано, а там — пепелище. Наш прежний дом сгорел год назад. Только летом отстроили новый.
— А почему…пожар?
— Кто его знает. Сказали: проводка неисправна. Но я не верю. Папа Гоша следил за этим строго.
Митяю показалось, что Маша что-то недоговаривает. Ладно, потом. Не всё сразу.
Он вспомнил:
— Я ведь сегодня ночью дежурю.
— Знаю. Ловить будешь?
— А ты — опять?
— Да!
И она побежала по лестнице, не оборачиваясь.
Митяя приостановил Георгий:
— Ты дрался или нет?
— Или дрался, или нет.
— Умойся, я компресс принесу. Приложишь.
Как-то быстро проскочил вечер. Митяя никто и ни о чём не спрашивал. Маша распорядилась молчать или так заведено? Георгий собрался и ушёл на работу. В полночь Митяй вышел на улицу, сел в беседке, откинулся на спинку скамейки и привычно закрыл глаза.
Почему-то вспомнился третий по счёту детдом. Митяю восемь лет. Учебный год, конец сентября. На Урале это время стылых утренников. Днём ещё жарко, можно бегать в одной рубашке. К вечеру, когда спрячется солнце, и уже потянет от земли зябкой сыростью, понимаешь — наступила осень.
Детдом имени Крупской размещался в большом старинном здании на берегу пруда. Наверное, когда-то здесь была дворянская усадьба. Сохранились на пруду даже замшелые остатки водяной мельницы. Ходили слухи, что там до сих пор блуждает привидение мельника. Но Митяй в сказки не верил.
В этом доме был чердак. Самое главное и лучшее место. Первое в жизни, о котором он говорил себе — «моё». Конечно, это не совсем правда, но здесь он мог спрятаться, и никто не знал об укрытии. На чердаке скопилось много всякого хлама. Митяю очень хотелось соорудить себе «комнату». Нашёл он и стол с отломанной ногой, и продавленное кресло, и даже лампу с почти целым абажуром. Но боялся, что кто-нибудь проникнет сюда ненароком, и сразу увидит его обжитой уголок.
И ещё у него появился друг. Как-то наткнулся в дальнем углу на кучу тряпок. Искал что-нибудь подходящее, чтобы накинуть на кресло. Митяй поставил его возле чердачного окна. Отсюда было видно и залив на Каме, и большой луг, и даже дальнюю деревеньку.
Митяй вздрогнул, когда потянул очередную тряпку, и показалась рука. Сердце ухнуло в живот и трепыхалось там мятым комком. Хотелось бросить всё и убежать. Но он пересилил страх, медленно наклонился, прикоснулся к руке и выдохнул с облегчением: кукла! Но не просто кукла, а большой манекен в рост человека. Манекен оказался мужчиной средних лет. Одна его рука застыла в приветственном жесте, вторая опущена вдоль тела. Белая когда-то рубаха давно стала серой, а полосатый галстук выцвел и вытянулся. Но на тёмном костюме, как ни странно, сохранилась этикетка. На ней едва различимая надпись — фабрика «Заря коммунизма». Вот из этих слов Митяй и составил имя. Получилось — Зарком.
На следующий день Митяй принёс мокрую тряпку и тщательно протёр Заркому лицо и руки. Он поставил его в тёмный угол и, когда уходил, завешивал куском брезента от старой палатки, чтобы никто случайно не увидел.
Каждый день Митяй рассказывал Заркому, что происходило в детдоме и школе. Тогда он говорил много, перебивая сам себя, и снова возвращаясь к начатой мысли. Зарком стал настоящим другом: молчаливым и понимающим.
Однажды Митяй увидел сон. Будто сидят они с Заркомом в летнем кафе под навесом. Он видел такое, когда их возили в городской краеведческий музей. Зарком пьёт светлое пиво из стеклянной тяжёлой кружки. Пиво холодное, и по запотевшей кружке стекают большие капли. А перед Митяем — ваза с разноцветными шариками мороженого. Он никогда такого не пробовал, но видел в рекламе по телевизору. И Зарком, наконец, отвечает на все его вопросы. И они смеются, и крутится за их спинами бесконечная карусель, и летят в небо воздушные шары.
Митяй проснулся рано, и улучил минуту, чтобы сбегать к Заркому и рассказать свой удивительный сон. Ему показалось в тот раз, что на сомкнутых губах друга мелькнула и пропала еле заметная улыбка. Хотя он уже знал эту игру теней, которая сначала его пугала, а потом стала привычной, и даже радовала, когда косой луч солнца вдруг высвечивал кусок гнутой спинки кровати, или плетёную корзину, и казались они частью красивой и загадочной комнаты, где хозяином был только он.
Наступила зима, на чердаке — ледяной холод, и невозможно долго сидеть рядом с другом. Митяй нашёл старый клетчатый шарф, что уже месяц валялся в раздевалке, а значит, никому не был нужен. Шарф намотал Заркому на шею. Хотелось принести и варежки, только их никто не терял. Он принес бы свои, но они пропали недели три назад, а на зиму выдают только две пары, и черёд второй ещё не настал.
От холода всё больше трескалась краска на манекене, и каждый день Митяй замечал, что Зарком стареет на глазах, покрываясь сеткой мелких морщин. Такие морщинки он разглядел на лице нянечки Дуси. По ночам он иногда слышал, как тётя Дуся тихонько заходила в палату, и шла от кровати к кровати, что-то бормотала и водила рукой крест накрест. Сначала он боялся: думал, что она — ведьма. Но однажды Дуся наклонилась над ним, и он услышал: «Господи, спаси и сохрани Дмитрия». Нянечка прикоснулась тёплыми губами к щеке, и Митяю стало так жарко в груди, что этот жар поднялся к глазам, их зажгло нестерпимо, и Митяй плакал как девчонка, крепко сжав кулаки и сдерживая всхлипы.
