Юлия Остапенко - Собака моего врага
— Что за деревня-то?
— Аренкойто… это… посёлок… милях в двух отсюда, к северу.
Теперь уже Трою расхотелось смеяться совсем.
— Был, — сказал он.
— Что?
— Посёлок твой — был. Нет его давно.
— К-как нет? — выдавила она и заморгала — ну дура дурой.
— Миновал я его, когда шёл сюда. Там…
Он смолк, припоминая — будто в другой жизни это было, хотя он проходил через это место всего несколько дней назад. Оно могло быть последним жилим селением в округе, если бы его не сожгли — начисто, дотла, сравняв с землёй постройки и превратив деревню в ровное круглое пепелище. Трой помнил, как хрустели под ногами кости, серые от пепла, как залепляло ноздри чёрной пылью, вздымавшейся от его шагов. Год назад по всей линии севера прошли Рыжие Шуты — много о них тогда толковали, бесчинствовали ребята так, что видавшие виды старые волки диву давались. Потому никто и не пришёл к тебе на выручку, девка. Некому было.
Демоны преисподней, внезапно подумал Трой, а Вонгерд-то знал. Не просто так он в этих краях оказался — всегда с Шутами знакомство водил, ещё до того, как они по-настоящему разошлись. Знал и… увёл тебя оттуда.
— Эх ты, дура, — сказал Трой. — Он же спас тебя. Понимаешь? От лютой смерти спас. Кормил, защищал. Не бил даже сильно — синяков-то на тебе не видать. А ты, небось, ему поначалу в рожу когтями вцеплялась, когда он к тебе клинья подбивал…
Девка слушала, широко раскрыв глаза и ещё шире — рот. Ничего ведь не понимает, и не поймёт — ну и хрен с ней. Трой заворчал, махнул рукой, повернулся лицом к стене, бросив:
— Псину-то накорми.
Он почти сразу стал засыпать, и разозлился, когда его выдернул из полудрёмы тихий голос:
— …зовут…
— А?
— Меня Ясминой зовут…
— Да класть мне на то, как тебя зовут, — зло пробормотал он и провалился в сон.
И проснулся от воя. Тоскливого, горестного — сердце так и разрывалось. Трой встрепенулся, сел, потёр ладонями лицо. Стояла глухая ночь, полная луна пялилась в окно, топорщился в синеве ночного неба мохнатый лес.
Псина выла не то на луну, не то над хозяйской могилой, так, будто смерть свою звала. Или его, Троеву смерть.
— Девка! — закричал он. — Эй! Девка!
Она заворочалась в дальнем углу, подтащилась к нему, сонная, удивлённая.
— Не слышишь — псина воет! Чего она воет?
— Чего?… Не знаю, чего…
— Так пойди глянь, дура!
Девка послушно пошлёпала к выходу — ноги у неё были босые, бесформенная сорочка болталась на худом теле. Распахнулась дверь, но светлее не стало. Трой сидел в темноте, цепляясь скользкими от пота пальцами за одеяло, и слушал этот вой. Что ж ты мне сказать хочешь, думал он. Что же я сделал не так?… Или… что я делаю не так, сейчас, в этот миг?
Женщина вернулась, сказала с порога:
— Ничего, вроде рожает она…
— Рожает? Так с цепи её спусти!
— Да она ведь…
— Спусти с цепи, кому сказано! Она теперь недели на две мамашей станет, об остальном и думать забудет.
— Так я… — начала было женщина, но потом запнулась и поковыляла обратно во двор. Трой услышал, как она говорит с псиной, ласково, успокаивающе, но всё так же мучительно равнодушно, будто это её тяжкий долг, будто нет у неё другого выбора. Трой лёг и стал смотреть в потолок. Когда-то, давно, приходилось ему служить в королевской армии, где был целый взвод, натаскивавший бойцовских собак. И никогда ни одна на цепи не рожала. Самых свирепых даже спускали. Потом главное — щенков не трогать. Первые недели. А после их тоже можно посадить на цепь. И из них получатся новые свирепые, верные псы. Но только лишь если мать, рожавшая их, не сидела на цепи.
Псина разродилась под утро. Трой сгонял девку посмотреть, как там она, наказав только не подходить близко. Та вернулась, сказала, что щенков вроде четверо, а может, пятеро, и что они маленькие, голенькие и похожи на крысят. Крысят она, небось, на своём веку немало повидала. Трой сказал, чтобы теперь она их вовсе не трогала, только мясо дважды в день во двор кидала. Она покивала, глядя на него с прежней смесью страха и удивления. Потом ещё раз сказала, что её Ясминой зовут, и спросила, как зовут его, но Трой не ответил.
Дни шли, щенки подрастали, рана Троя затягивалась. Закончив с могилой Вонгерда, он больше не предпринимал вылазок во двор, только иногда подбредал к окну и смотрел, как щенки сосут свою мамку. Их было пятеро, один сдох на второй день, и осталось четыре: трое чёрные, как мамаша, а один коричневый, с рыжеватым налётом. Он оказался самый бойкий, лез вперёд братьев, распихивал их слепые мордочки наглыми, хоть и слабыми ещё лапами, и впивался в чёрный материнский сосок почти с яростью. Псина лежала, откинув морду, и терпеливо выносила деспотизм детёныша, только иногда вздрагивала.
— Сколько ей лет? — спросил как-то Трой у женщины. Он почти с ней не разговаривал, а когда всё-таки снисходил, она всегда съёживалась — то ли от страха, то ли от неожиданности.
— А? Кому? Мате? Не знаю. Она была уже, когда Вонгерд меня привёл. Он говорил, она старая совсем.
Старая, и верная, думал Трой. Она всегда рычала, завидев его в окне, но не бросилась ни разу, ни на шаг не отходя от детёнышей. И всё ещё выла ночами.
Вскоре Трой понял, что вполне может добраться до тракта. Он, в общем-то, ещё и раньше почувствовал себя здоровым, но кругом были болота, и застрять где-то в топи с вновь открывшейся раной ему не очень-то хотелось. А теперь он по-прежнему хромал, но рана уже почти не болела и не открывалась даже от сильной натуги. Трой проверил это, обустраивая могилу Вонгерда. Натаскал валежника, выложил могилу и полдня потратил на поиски большого валуна, который вдавил поверх. На валуне нацарапал ножом: «Тут лежит Вонгерд, который жил плохо и умер хорошо». Женщина стояла чуть поодаль и смотрела с любопытством. Читать она, конечно, не умела.
Но соображала, как выяснилось, не так уж плохо. Вечером того же дня, за ужином, когда Трой медленно жевал хлеб, раздумывая о том, как быстрее выйти к тракту, она сказала:
— Возьми меня с собой.
Трой даже не перестал жевать, только мотнул головой.
— Возьми, — с непривычным для неё упорством повторила женщина. Трой так удивился, что поднял глаза: впервые она осмелилась настаивать. — Я знаю, ты уйдёшь скоро. А мне что тут теперь?…
— Здесь могила твоего мужа, — сказал Трой. — Ухаживать станешь. Слёзы проливать.
— Слёзы! — с внезапной злобой выкрикнула она. — Радости слёзы, не иначе! Только это и без могилы можно!
Трой покривился и выплюнул хлебный мякиш на тарелку.
— Дура ты, — сказал он. — Мне дура не нужна. Их там, в большом мире — знаешь сколько?
