Дин Кунц - Убивающие взглядом
Маршалл хотел было возразить, но передумал и обратился к Твену:
— Ты знаешь коридор Ф?
— Да, сэр!
От каждого на случай чрезвычайных обстоятельств требовалось хранить в памяти и знать как дважды два поэтажный план комплекса. Так что вопрос был явно излишним.
— Отправляйся за Мемшеном. Сбегай в его комнату и убедись — не нуждается ли он в помощи. И во что бы то ни стало возвращайся сюда!
— Но драконы?.. — заметил кто-то.
— Им еще рано, пройдет не меньше получаса, пока они доберутся до верхних этажей.
Твен прихватил рацию, поправил бластер на поясном ремне, затем подошел к Дэнти и протянул ему стопку из восьми бумажных листков. Улыбнулся и вышел.
Наверху лестницы послышался свистящий звук — разгерметизация двери, — затем визг, когда она вновь плотно закрылась за Голденом Твеном.
Мару Дэнти заняться было нечем. Он мог, конечно, сидеть и тревожиться, но командир был прав. Драконы пока еще не вломились в верхний коридор. Пока наверху дела не станут совсем плохи, для тревоги не было особой причины.
Он уселся и раскрыл сложенные листки желтой бумаги.
Зачем человеку глаза?
Зачем нас мучают боли?
Если капля дождя — это Божья слеза,
Зачем от дождя зеленеет поле?
«За что», «почему» —
Слышно в писке мыша,
Коту попавшего в лапы.
Ответьте — где у нас душа?
И есть ли она хотя бы?
Марио Дэнти завидовал. Зависть? Когда он вник в стихи и оценил их по достоинству, то понял, что поэзия Твена изменилась к лучшему. Она больше не была тем, что Дэнти называл «поэзией цветов и веток». В последних трех строчках явно проскальзывала философская нотка. Или, по крайней мере, пессимизм.
Пессимизм же, по его твердому убеждению, это и есть реализм.
Внезапно его охватило сильное беспокойство за парня — ведь он там… наверху.
Он встал и приблизился к Маршаллу:
— Командир, я…
Маршалл обернулся, блеск в его глазах говорил, что он приготовился к защите. Затем процедил сквозь стиснутые зубы:
— Дэнти. Что на этот раз? Не хочешь ли ты взять на себя руководство операцией? Не желаешь ли?..
— Ох, заткнись! — Дэнти склонился к передатчику, который должен был донести до них сообщение от Твена. — Я тебе не враг. Просто не одобряю твои методы и образ действий. Однако до персональной вендетты не опущусь.
— Послушай…
В рации раздался треск, прервав готовую излиться в слова ярость, закипавшую в душе Маршалла.
— Это Твен. Мемшен у себя в комнате. Больной. Собираюсь дотащить его к вам на себе.
— Как там насчет драконов? — окрысился Маршалл в микрофон.
— Слышу, как они мягко бьются в ставни окон, пытаясь проникнуть внутрь. Словно большие мотыльки.
— В холлах ни одного?
— Пока нет. Отправляюсь в обратный путь. Уже выхожу!
Драконы, убивающие взглядом. Как показывают пленки, прекрасные драконы — такими их видят камеры, которые работают автоматически. Увы, человеку пока не дано даже взглянуть на драконов!
«Как бы то ни было, должен же и человек увидеть их своими глазами, — подумал Марио. — Эти фото…» Мысль Дэнти, казалось, была крайне близка к тому, что называют озарением.
Когда Твен вернулся, Дэнти, испытав огромное облегчение, тут же позабыл о Маршалле, окунувшись в мир хорошей поэзии, созданной юношей, комментируя и обсуждая с ним стихи.
— Почему ты написал такое? Твен на миг задумался:
— Чтобы определить Истину.
— Всеобщую Истину?
— Да.
— Такой вещи не существует в природе. Нет всеобщей правды — есть только ярлык, который пытаются наклеить на то, чего не существует. Истина — это оттенок серого между черным и белым — и таких оттенков несть числа. Правда для каждого своя: одна — для раба, другая — для монарха, еще одна — для монаха, который, преклонив колени в монастырской келье, молится, перебирая в руках четки. Человеку не дано ее определить, и он не вправе осуждать в другом то, как тот себе представляет истину. Истина, или правда, как тебе больше нравится, мой сын, относительна. И даже больше — она вообще не существует в чистом виде.
— Но на занятиях по литературе в колледже нам говорили, что мы должны искать истину. А в учебниках поэзии учат писать так, чтобы открывать правду.
Остальные шесть десятков человек плюс еще один бормотали о чем-то своем. Маршалл тем временем изучал показания приборов, непоколебимо веря, что полагаться можно только на аппаратуру, ибо она одна безошибочно определяет истину, в его понимании — действительное положение вещей.
— Так принято учить и говорить, мистер Твен. И я скажу тебе то же самое. Писать надо так, чтобы открыть людям правду. И предостеречь вместе с тем, что ее не существует. И все же я настаиваю, чтобы ты продолжал искать и никогда не останавливался на достигнутом. Да-да, говорю тебе вновь: ищи, ищи и ищи истину — пусть это будет твой крест, как поэта. Только вот не тонка ли у тебя кишка, чтобы не прекращать поиски, Голден Твен?
Твен взглянул на него и тихо, не считая нужным ничего отвечать, отошел и сел в углу, пристально вглядываясь туда, где стена сходилась с потолком.
Остаток дня Марио провел, без конца навещая клинику Абнера, справляясь о состоянии здоровья Мемшена.
Голубые стены медпункта заставляли его ощущать себя как бы подвешенным самым невероятным образом посреди неба.
Тонкие серебряные инструменты на столе, сверкающая медицинская аппаратура, университетские дипломы по стенам, анатомическая схема над операционным столом — словно хирург обязан строго придерживаться последовательности действий, обозначенных на ней цифрами и разными цветами, когда вырезает аппендикс, — все это казалось обломками кораблекрушения, плавающими в кристально чистом небе, — жалкие остатки человеческих достижений, оказавшиеся выброшенными в стратосферу после того, как Господь Бог во гневе своем одним мановением длани стер с лица земли корабль прогресса заодно с людьми.
— Что же у него может быть?
Абнер пристально вглядывался в показания диагностической аппаратуры. Не поворачивая головы ответил:
— Возможно, опухоль.
— Возможно?..
— Или с полдюжины других болячек. Что бы это ни было, оно глубоко скрыто в тканях пищеварительного тракта. Может, мне удастся обнаружить, что это такое. Может быть, нет.
— Что же ты сможешь сделать?
— Ничего.
— Он умрет?
— В нашем распоряжении нет больницы, оборудованной по последнему слову науки и техники.
— Я не виню тебя, Эйб.
— Я сам себя виню.
— Выходит, он обречен?
