Сергей Алексеев - Волчья хватка
Но выполнить упражнение он не успел, ибо вдруг услышал злобный лай сторожевой овчарки Люты, сидящей на цепи, и мгновение спустя дружно и яро заорали гончаки в вольере.
Вот уже две недели, как Ражный разогнал в отпуска всех егерей со строжайшим запретом ни под каким предлогом не являться на базу; мыслил перед поединком побыть в полном одиночестве и подготовиться без чужих глаз.
Судя по лаю, пришёл кто-то посторонний…
Он подождал пару минут — псы не унимались, незваный гость нагло рыскал по территории, чем и приводил собак в неистовство. Ражный вспомнил, как однажды на базу залетел Кудеяр, и вместо «мёртвой петли» освободил руки от хомутов, после чего, удерживаясь за верёвки, подтянулся и поочерёдно снял растяжки с ног. Обёрнутые войлоком противовесы с глухим стуком опустились на пол. Сойдя с небес, он аккуратно смотал и убрал верёвки, вышел из повети и запер дверь на ключ: о существовании тренажёра, как, впрочем, и о тренировках, никто не знал и знать не мог ни под каким предлогом.
Откидывая железный затвор на входной двери, он услышал мягкие шаги на ступенях и короткое, запалённое дыхание…
На крыльце стоял волк — необычно крупный переярок, возраст которого мог отличить лишь опытный глаз. По-собачьи вывалив язык и по-волчьи поджав хвост, он смотрел насторожённо и дерзко, готовый в каждое мгновение отскочить назад и скрыться в высокой траве.
— Молчун? — спросил Ражный.
Волк медленно расслабился и сел, однако в глазах остался испытывающий звериный лёд. Гончаки заорали дружным хором, почуяв близость хозяина.
— Каким же тебя ветром занесло?.. И не узнать, совсем взрослый волчара. Жив, значит, брат? Это уже хорошо…
Молчун вслушивался в человеческую речь и постепенно оттаивал. Ражный сел на ступеньку крыльца, притиснувшись позвоночником к основанию резного столба, а волк неожиданно ткнулся в его опущенные руки, замер на мгновение, после чего стал вылизывать натёртые до мозолей, напряжённые запястья. И это было не проявлением ласки и преданности — своеобразным приветствием, некой обязанностью ухаживать за вожаком.
— Я предупреждал, — не сразу и назидательно сказал он, чувствуя, как под волчьим языком гаснет жгущая боль. — Никогда не приходи ко мне… Я запретил тебе являться. Ты убил человека. Ты дикий зверь и больше ничего.
Переярок отступил назад и сел с виновато опущенной головой. На широком его лбу Ражный заметил тонкий просвет белой шерсти — верный признак заросшей раны, оставленной пулей или картечиной. Значит, уже досталось от кого-то…
— Все равно, уходи, — приказал он, — В другой раз умнее будешь.
Молчун неожиданно вскинул морду и провыл низким, рокочущим басом — в глубине дома зазвенели тарелки в посуднике. А гончаки в вольере разом примолкли и только кормилица Гейша заскулила радостно, загремела сеткой: трубный голос был умоляющим, призывным и требовательным одновременно.
— Что ты хочешь сказать? — он насторожённо встал, и зверь тотчас же соскочил с крыльца, отбежал в сторону берега и сел, поджидая человека и предлагая следовать за ним.
— Не пойду! — крикнул ему Ражный. — Я занят, понял? Через три недели поединок! Все, гуляй!
И ушёл в дом. Волк в несколько прыжков снова оказался на крыльце, сходу толкнул лапами дверь и тут же лёг у порога, не смея ступить в жилище вожака. Проскулил просительно, так что Гейша в вольере заходила кругами и заревела по-матерински в голос.
— Ну, что там стряслось? — после паузы ворчливо спросил он и сдёрнул охотничью куртку с вешалки. — Без меня там никак?.. Мы же договорились: ты дикий зверь и живёшь по своим волчьим законам. Я — по своим… И пути наши не должны пересекаться.
Молчун, как и положено, молча проследил за сборами, и когда Ражный взял карабин, так же беззвучно сошёл с крыльца и потрусил к реке. На берегу он сел мордой к воде, подождал вожака.
— Понял, — обронил тот и полез в лодку. Выждав, пока он запустит двигатель, волк демонстративно побежал кромкой яра вверх по течению, но за поворотом внезапно обогнал моторку, прыгнул в воду и поплыл наперерез. Ражный решил, что Молчун пытается таким образом пересесть в лодку, и сбавил газ, однако зверь спокойно пересёк кильватерную струю и направился к противоположному берегу.
— Как хочешь, — буркнул Ражный и добавил скорости.
Волк же выбрался на сушу, встряхнулся и стремглав скрылся в густом чащобнике. И пока Ражный объезжал речную петлю в полтора километра, зверь миновал узкий перешеек и поджидал вожака у воды.
Подобная гонка длилась около получаса, прежде чем Молчун перестал пропадать из виду и пошёл строго по берегу, в пределах видимости. Между тем осенний день был на исходе, низкие серые тучи отражались в воде, и этот сумеречный свет скоро затянул все пространство. Серый зверь почти растворялся в нем, и заметить его путь можно было лишь по шевелению сухих трав и резкому дрожанию ивовых кустарников возле уреза воды.
На очередном повороте неподалёку от разрушенного моста волк исчез, однако Ражный заметил силуэты лошадей на фоне белесых кустарников и лишь потом машущих руками людей. Резко сбавив обороты, он подчалил к берегу и одного узнал сразу — старший Макс, сын фермера Трапезникова. Второй же, молодой человек с кожаной сумкой на плече, одетый явно не для лесных походов, был незнакомым и, скорее всего, не из местных жителей. Он держался особняком, бродил вдоль речной отмели и казался безучастным к происходящему, тогда как Трапезников чуть ли не в воду лез, встречая лодку.
Ражный заглушил двигатель, и Макс вдруг застыл возле борта, глядя мимо.
— Ну, и что молчим? — спросил Ражный, слушая свой незнакомый голос в наступившей тишине.
Трапезников сел на нос лодки, повесив голову, незнакомец достал сигареты и закурил, и тут из прибрежных кустов появился младший, постоял мгновение, как сурок, внезапно заплакал навзрыд, чем окончательно встревожил Ражного, и снова скрылся.
Они были погодками, девятнадцати и двадцати лет от роду, высокие, широкоплечие, с исключительно гармоничной мускулатурой и, несмотря на молодость, степенные, чинные и немногословные. Старшего звали Максимилиан, младшего — Максим. Впрочем, вполне возможно, и наоборот, поскольку и родители не были точно уверены, кого как зовут на самом деле, выправив метрические свидетельства лишь спустя три года после рождения, поэтому их звали просто Максами. Их отец в придумывании имён своим детям отличался оригинальностью и одну из дочерей назвал даже Фелицией, таким образом наградив обидной для девочки кличкой Филя — как её немедленно окрестили в сельской школе.
Оба Трапезниковых уже около года находились в розыске, как уклоняющиеся от призыва на действительную военную службу.
