Алексей Фурман - Дар
– Вот так сказочку ты мне рассказал, дедушка, – нахмурился ведун. – А с чего ж напасть такая с вами приключилась? Догадок никаких не имеете?
Лесовичок нахмурился, засопел, а потом в сердцах махнул рукой:
– Все, добрый человек! За угощение, конечно, спасибо, а разговор наш закончен. Иди, делай свое дело.
– Ну что ж, – ведун вздохнул, потом встал и поклонился лесовичку. – И на том спасибо. Дядьке вашему привет передавай от соростка его из Кривой Балки, что под Илецкой крепью. Пусть к концу лета ждет горлинку с весточкой. Что за весточка, не знаю, но сказано – важная. Здрав будь, дедушка.
– И ты не хворай, – буркнул разом растерявший все дружелюбие лесовичок.
Ведун кивнул и, не говоря больше ни слова, развернулся и пошел обратно к деревне. Лесовичок угрюмо посмотрел ему вслед, а потом вдруг вскочил на ствол и с трудом, будто преодолевая неведомую силу, выкрикнул:
– Да не задерживайся надолго в здешних краях! Добра тут не будет…
Ведун на мгновенье замедлил шаг, кивнул, не оборачиваясь и пошел дальше. Когда он скрылся за деревьями, лесовичок развернулся лицом к чаще и спросил с поклоном:
– Все ли так я сделал, Дядька?
В десяти локтях от него шевельнулся торчащий из земли обломок толстого древесного ствола в полтора человеческих роста вышиной. Покачавшись немного из стороны в сторону, ствол извлек из земли корни, которые оказались подобием толстых кривых ног. Поднявшись в полный рост, лесной Дядька отряхнул приставшую землю и, медленно переступая корявыми ногами, повернулся к лесовичку лицом. Остановив на помощнике взгляд горящих как уголья глаз, Дядька кивнул, со скрипом наклонив верхнюю часть «ствола». Разверзлась укрытая в непролазной моховой бороде щель рта, и лесовичок услышал глухой голос:
– Все правильно сделал, все так.
Лесовичок снова уселся на ствол и, свесив ножки, тяжко вздохнул.
– Так, да не так…
– Ты о чем? – поинтересовался Дядька, подходя ближе.
– Да все о том же. Может, надо было все-таки пересилить себя да сказать ему? Я, чую, смог бы, если б до конца решился. Люди, они, конечно, тоже не подарок, но по мне уж лучше они, чем те, другие…
– Опять ты за свое, – беззлобно проскрипел Дядька. – Уж сто раз тебе говорено: не нашего ума это дело. Мы и до людей жили, и после них жить должны, чтоб за лесом следить, да от напастей его оберегать. Оно, конечно, от ведунов нам отродясь ничего, кроме пользы, не выходило. Опять же и волколака он извел. – Дядька нахмурил корявые наросты бровей. – А потому мешать ему мы не будем. Но и помогать не станем, а то мало ли что… встанем мы сейчас на людскую сторону, так, может, и от нас ничего не останется.
– А так, думаешь, останется? – мрачно осведомился лесовичок.
– Останется, – уверенно заявил Дядька. – Тем, другим, до леса дела нет. У них с людьми счеты. Врать не буду, при них жилось несладко, но специально они нас не изводили – и на том спасибо. Так что уж лучше нам в сторонке оставаться, пока не станет ясно, чем дело закончится.
Дядька расправил суковатыми лапами бородищу, извлек из нее запутавшуюся шишку и отбросил в сторону.
– Оно, конечно, так, – бесцветным голосом проговорил лесовичок. – А только с людьми-то оно как-то веселее.
– Да я разве ж спорю, – уныло проскрипел Дядька. – А только кажется мне, кончается время людское, и кто выжить хочет, тому сейчас лучше держаться от них подальше.
– Что ж, неужто так все и сгинут? – недоверчиво поинтересовался лесовичок.
– Ну, почему все! Люди, они ведь страх какие живучие. Кое, кто уж наверняка сбрежется. Вот такие, как он, например, – Дядька махнул лапой вслед ушедшему ведуну. – Хотя, конечно, он-то и не то, чтобы человек. Ему-то еще неизвестно, при ком лучшее житье будет.
– Ну, это уж ты, Дядька, загнул! – возмутился лесовичок. – Никогда я не поверю, чтоб ведун…
– Да ладно, – отмахнулся замшелой лапой Дядька. – Это я так… Разве ж я сам не понимаю? А только все одно: скажи ты ему сейчас всю правду, и неизвестно еще, чем бы это для него обернулось – добром ли, али худом. Неизвестно ведь доподлинно, какая сила уста-то нам замкнула.
– Может, и так, – лесовичок соскочил со ствола, потянул за собой узелок с угощением. – А только тоскливо мне что-то, невесело.
– Всем нам скоро не до веселья будет, – вздохнул лесной Дядька. – Такие уж времена идут…
Глава 9
Егор сидел на берегу реки и смотрел на медленно текущую мимо него темную воду. Ему и раньше нравилось сидеть вот так, в одиночестве, ни о чем не думая, слушая шелест ветра в ивовых листьях и тихий плеск волны в прибрежных камышах, наблюдая за игрой солнечных зайчиков на поверхности реки. Теперь это стало единственным его развлечением. Егор не жаловался, в глубине души ему даже нравилась такая жизнь.
Раньше, чтобы насладиться тишиной и покоем, ему приходилось выкраивать минутки из бесконечных дел по хозяйству и уходить подальше от деревни, туда, куда не долетали голоса ее двуногих и четвероногих обитателей.
Сейчас нужда в дальних походах отпала. Жизнь в деревне замерла. Охваченные тягостным оцепенением, люди, казалось, потеряли всякий интерес к тому, что творилось вокруг. Смолкли бесконечные разговоры об осенней ярмарке, пересуды о видах на урожай да о том, кто и как подготовился к грядущей зиме. На Егора никто не обращал внимания, и он мог совершенно безнаказанно целыми днями слоняться без дела.
Теперь он не уходил далеко от деревни, а сидел недалеко от мостков в полной уверенности, что его никто не потревожит. Раньше здесь с утра до вечера звучали голоса стирающих белье баб и визг купающейся ребятни. Теперь у мостков было тихо. Запуганные оборотнем люди боялись выходить из деревни даже средь бела дня.
Егор не боялся. С тех пор, как минувшей зимой озверевший шатун растерзал у него на глазах отца, Егор вообще перестал чего-либо бояться. Тот страшный день остался в его памяти каким-то смазанным пятном. Не было четких воспоминаний о том, что и как происходило, хотя произошло все у него на глазах, можно сказать – перед носом. Как Егор ни старался, вспоминались только какие-то обрывки: глухой рев не ко времени разбуженного медведя, густой звериный дух и отцовский нож, который, сверкнув на солнце, отлетает в сторону от удара когтистой лапы. А потом кровь… Неестественно красная, дымящаяся кровь вперемешку с густыми синими тенями на взрытом белом снегу. И еще крик, страшный крик умирающего человека, то ли отцовский, то ли его, Егора, собственный. Но главное, что он запомнил – страх, нестерпимый ужас, от которого душа падала прямиком в пятки, а сердце отказывалось биться в груди. Это был страх, которого Егору до того не приходилось испытывать ни разу в жизни – страх неминуемой смерти. И наступил момент, когда он с радостью принял бы эту смерть, лишь бы избавиться от страха. Но все случилось иначе.
