Алексей Фурман - Дар
– Да нет, не вр-ранье это, – медленно проговорила птица. – Хотя, может, лучше бы ты и совр-рал…
Глава 8
Побродив до полудня по деревне и насмерть перепугав своим задумчивым видом греющихся на завалинках старух и стариков, ведун зашел на крайний двор и прикупил там нехитрой снеди: свежего хлеба, сыра, сметаны. Подумав, попросил еще нюхательного табаку. Хозяйка рада бы была отдать харч и задаром, лишь бы поскорей спровадить дорогого гостя, но ведун, поблагодарив, сунул ей в руку пару медяков.
Выйдя за околицу, он постоял в раздумье, а потом направился к лесу, прямо на восток, в ту сторону, куда деревенские без лишней нужды ходить все-таки остерегались. Шел он по лесу недолго – меньше чем в двух верстах от деревни начинались такие непроходимые дебри, через которые человеку без топора нипочем было не пробраться.
Зеленоватый сумрак царил под сводами леса, толстый слой палой листвы напрочь скрадывал звуки и без того бесшумных шагов. Где-то наверху весело шелестели листья и бойко пересвистывались птицы. Из чащобы тянуло запахом недалекого болота. Ведун присел на замшелый ствол поваленного дерева, развязав узелок, разложил рядом свое угощенье и стал ждать.
Ждать пришлось довольно долго, но ведун не терял терпенья и не двигался с места. Наконец у него за спиной раздался негромкий шорох.
– Подходи, дедушка, – не оборачиваясь, позвал ведун. – Не побрезгуй угощением.
На пару минут в лесу снова воцарилась тишина, а потом послышалось негромкое кряхтенье, и на ствол рядом с ведуном деловито взобрался лесовичок. Угнездившись поудобнее, он покосился на угощенье и степенно огладил зеленоватую бороду.
Ростом не больше локтя, лесовичок был одет в плетеную из трав рубаху и такие же порты, на ногах – аккуратные лапоточки, на голове – шляпа, наподобие грибной.
– Здравствуй, дедушка, – склонив голову, поприветствовал лесовика ведун. – Как живешь-поживаешь?
– Спасибо, живы пока, – проворчал лесовичок, снизу вверх по-хозяйски глянув на ведуна. – Чего и тебе желаю.
Снова покосившись на угощенье, старичок вдохнул исходящий от снеди аромат и сглотнул слюну.
– А ты зачем же к нам пожаловал, добрый… – лесовичок нерешительно покряхтел. – Человек.
– Дело у меня в здешних краях, – не чинясь, ответил ведун. – Вот и пришел я хозяевам лесным поклониться. Дозволенья испросить на то, чтоб по лесу вашему беспрепятственно гулять, да прямые тропки с кривыми не путать.
– Что пришел, это хорошо, – одобрил лесовичок. – По нынешним временам мало кто к нам, смотрителям лесным, такое уважение имеет. Все самовольно норовят, нахрапом… – старичок осуждающе вздохнул. – А нет бы вот так, по-доброму, да не с пустыми руками…
– Да ты угощайся, дедушка! – перехватив очередной жадный взгляд, повторил приглашение ведун. – Сделай такую милость.
– С собой возьму, – определил после недолгих колебаний лесовичок. – Не один ведь я, чай…
– Домовые-то ныне уж больно жадны стали, – сообщил старичок, сноровисто увязывая узелок с харчем. – Корки сухой у них не выпросишь, даром что мы им родня, хоть и дальняя!
– А дело твое мне ведомо, – сложив ручки под бородой, важно кивнул лесовичок. – Слухами земля-то полниться. Знаем мы тут и о том, что от вашего брата народу лесному вреда никогда не бывало, а потому велено передать: пришел – так делай. Мы тебе препятствий чинить не станем.
– Спасибо на добром слове, дедушка, – поклонился ведун. – А не расскажешь ли мне, как тут у вас житье-бытье протекает? Может, есть что, о чем и мне знать не помешало бы?
– Да житье-то у нас не очень, – чуть помедлив, со вздохом признался лесовичок.
– А что так? – участливо поинтересовался ведун.
– Да как пришли сюда люди, оказались мы промеж двух огней. С заката сородичи твои наступают, лес рубят, силки да капканы ставят, грибы-ягоды без меры рвут, мед, значит, забирают… – лесовичок крякнул и оборвал перечисление людских провинностей, хотя – ведун это чувствовал, – мог бы продолжать еще долго.
– А с рассвета, значит, нежить напирает. Пока вроде и не особо, а против прежнего все ж таки ощутимо. Волколаки вон прям под боком логово себе устроили. Я вот слышал, ты одного-то завалил, – старичок с надеждой глянул на ведуна. – Так хорошо бы и второго туда же. А то житья от этой нежити нету.
– Сделаю, – пообещал ведун. – Вот с главным делом разберусь и сделаю.
– Интересно, – усмехнулся он, подумав. – И люди волколаков нежитью кличут, и вы туда же, хотя вроде живность лесную защищать должны бы.
– А ты нас не учи, чего мы должны, а чего нет! – угрюмо насупившись, буркнул лесовичок. – Мы волколаков потому нежитью зовем, что нежить они и есть. И к зверью лесному никакого касательства они не имеют. Зверь лесной – даже василиск али кроволюб, – тот без нужды жизнь чужую не отнимет, а только ради пропитания и заради защиты. А волколоаки оглашенные рвут все, что на пути им попадется, без разбору, будь то зверь какой, из лесного народа кто, или твой сородич. Волколак, он против жизни самой идет, потому нежить он и есть. Волколак для нас то же самое, что для вас оборотень или упырь, и защищать его нам никакого резону нет.
– Раз уж о том речь зашла, – дождавшись, пока лесовичок немного успокоится, заговорил ведун. – Не известно ли лесному народу, откуда в лес оборотень выходит?
Лесовичок ничего не ответил. Свесив голову на грудь, он замер неподвижно, как обросший мхом пенек. «Уж не уснул ли?» – подумал ведун, подождав немного. Лесовичок поднял голову и посмотрел на человека долгим пристальным взглядом.
– Может, и ведомо, да только тебе я про то не скажу. И ты на меня за то не обижайся, потому как не упрямство это и не зловолие. Не скажу я тебе потому, что не могу. У нас ведь тут худое житье не только из-за людей да нежити. Мы ведь тут последнее время вроде как не в своей воле живем…
– Это как же так? – осторожно уточнил ведун.
– А вот так! Сами понять не можем, с чего, а только озлобился лесной народ так, что порой самих оторопь берет. От людей-то, от них всегда в лесу суматоха да беспорядок, испокон веку так было, а только раньше мы-то на это по-другому глядели. А сейчас увидишь иной раз, как ребятишки малые по грибы идут, шумят почем зря, ветки ломают, мухоморы сшибают… – старичок зябко поежился. – И вдруг как накатит что-то! Тропки запутаешь, в чащу глухую на ночь глядя тех ребят заведешь, а потом слышишь, как плачут они да мамку зовут, и сам понять не можешь, зачем такое сотворил. Будто наваждение какое нашло, али под руку кто толкнул. Кикиморы-то ныне в «аукалки» с девками не играют, гонят их с болота, едва те на кромку ступят. Потому как боятся. Себя боятся: не сотворить бы чего страшного, себя не помня. Домовые уж на что с людьми бок о бок живут, а и то… Порой, говорят, ночью глухой одолевает желание нестерпимое – подкрасться да и передушить хозяев, пока те спят. Пока вроде сдерживаются, но надолго ли их хватит?
