Александр Чернобровкин - Были древних русичей
Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный, что лошадь шарахнулась и всхрапнула, а собака вскочила и грозно зарычала. Девочка собрала траву в том месте, отнесла в неглубокую впадинку, заполненную дождевой водой. Почти вся трава осталась на плаву, девочка отвела ее к одному краю, чтобы видно было дно, на котором лежала тонкая травинка с двумя четырехугольными листиками. Дочка бортника достала ее, повертела в руке, разглядывая. На воздухе травинка быстро покраснела, стала цвета червоного золота. Она была мягка и податлива, легко сворачивалась в кольцо и стремительно распрямлялась, стоило отпустить, а когда девочка дотронулась ею до обломка косы, тот пронзительно звякнул и распался на несколько частей. Девочка положила разрыв-траву в торбу, притороченную к седлу, где уже были мешочек с травой кукушкины слезы и левая медвежья лапа. Ловко вскочив в седло, она свистнула псу и поскакала по ночному лесу, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт.
Съезжая изба стояла на площади рядом с двором боярина и напротив церкви. В горних комнатах было темно и тихо, спали все, а в подклети светилось узкое окошко, заделанное бычьим пузырем. НА дальней околице постукивала колотушка сторожа и изредка взбрехивала собака. Полаяли собаки и на боярском дворе, почуяв чужого пса, но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка бортника подъехала к крыльцу избы, привязала лошадь к коновязи и показала рукой псу, чтобы лежал здесь. Она достала из торбы разрыв-траву и кукушкины слезы и медвежью лапу, подошла к оббитой железом двери, ведущей в подклеть, постучалась:
– Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
– Аминь! – послышался за дверью мужской голос. – Кого там нелегкая носит?
– Утром приедешь, ему сейчас не до тебя.
– Мне надо к утру домой вернуться, за хозяйством некому присматривать. Я много принесла, на всех хватит, и медовухи целый кувшин.
– Впусти ее, – послушался другой мужской голос, подрагивающий, будто говорящий ехал в тряской телеге.
Проскрипел дубовый запор, дверь приоткрылась. Чернобородый и кривой на правый глаз кат с жилистыми руками окинул девочку взглядом с головы до ног, пытаясь найти кувшин с медовухой. Дочка бортника поднесла к его лицу левую медвежью лапу, похожую на человеческую, только слишком заросшую, провела влево-вправо – и будто намазала густым клеем: глаза ката слиплись, щеки и губы обмякли, расплылись. Он покачнулся и, придерживаясь рукой за стену, медленно пошел по комнате, в которой стоял стол и две лавки, а на стене висели орудия пыток. Кат с трудом добрался до ближней лавки и рухнул на нее, как подрубленный. Его товарищ, низколобый и с вывороченными ноздрями, словно набитыми комками черных волос, приоткрыл рот, намереваясь ругнуться, но не успел, потому что медвежья лапа с полусогнутыми, когтистыми пальцами поколебалась у его лица. Второй кат успел зевнуть перед тем, как свалился, заснув мертвым сном.
Девочка подошла к маленькой дубовой двери с зарешеченным окошком вверху и закрытой на висячий замок, большой и ржавый. Из окошка тянуло испражнениями, кровью и паленым мясом. Девочка дотронулась разрыв-травой до замка, он жалобно взвизгнул и разлетелся на несколько частей, завоняло дегтем. Она открыла дверь, замерла на пороге, привыкая к вони и темноте.
– Прямо иди, – позвал отец.
Девочка выставила вперед руки, прошла несколько шагов, путаясь ногами в соломе, гнилой и влажной.
– Чуть левее. Стой. Повернись к двери.
Девочка развернулась и заметила левее себя и чуть впереди лежавшего на полу отца, ноги которого были закованы в кандалы, приделанные к кольцу в стене. На груди бортника сидела белая мышка, умывалась. Когда пронзительно зазвенели рвущиеся кандалы, мышка неторопливо слезла с человека, побежала в нору под стеной.
– Помоги встать, – попросил отец.
Спина его была исполосована кнутами – живого места не найдешь, а руки, вывернутые в суставах, не шевелились. С помощью дочери он вышел из подвала, добрался до коновязи.
– Кукушкины слезы привезла? – спросил он дочь.
– Да.
– Дай псу.
Он присел перед кобелем, в зубах которого был узелок с травой кукушкины слезы, и представил, как он заходит во двор боярина, быстро подбегает к колодцу и роняет в него узелок, а потом, не вступая в драку с боярскими собаками, выбегает на улицу.
– Открой ему ворота, – сказал он дочери.
Девочка подошла к воротам боярского двора, просунула травинку с двумя четырехугольными листьями в щель калитки. По ту сторону ворот звякнуло железо и испуганно завыли собаки. Калитка малость приоткрылась, пес нырнул в просвет и исчез. Через какое-то время в глубине двора послышался собачий лай, истошный, многоголосый. Лай покатился к воротам. Пес с обрубленными ушами и хвостом выскочил со двора, развернулся, вздыбив шерсть на холке, и с радостным блеском в горящих глазах приготовился к драке, поджидая, когда первая собака выскочит за ворота. Не дождался, потому что девочка провела перед собачьими мордами медвежьей лапой – и в селе опять запала тишина, никто ни за кем не гнался и ни на кого не лаял.
– Этот медведь испугал лошадей, которые везли мои меда боярину, из-за него и разбилась большая бочка, выпив которую, позабыли бы о нас с тобой. Теперь напьются воды из колодца – и все-таки забудут, пока опять не заблудятся на охоте и случайно не наткнутся, – сказал бортник.
Дочь помогла ему сесть в седло, сама пристроилась сзади и, держа левой рукой повод, а правой – отца, поскакала по безлюдной ночной улице. Следом бежал пес, безухий и бесхвостый.
Ярыга
Дождь давно закончился, однако с крыши стояльной избы еще падали тяжелые капли, глухо разбиваясь о землю и со звоном – о воду в бочке со ржавыми обручами, чтостояла рядом с крыльцом, раздолбанным и почерневшим отвремени, лишь вторая снизу ступенька была не стертой и светлой, желтовато-белой, словно вобрала в себя чуток холодного пламени, которым с новой силой, омывшись, горели листья кленов, растущих во дворе кабака, а воздух был настолько пропитан влагой, что, казалось, не пропускал ни сероватый, жидкий свет заходящего солнца, как бы залепленного комковатыми тучами, ни ветер, слабый и дующий непонятно откуда, ни редкие звуки, робкие, еле слышные, изредка нарушавшие покой вымершей улицы, отчего создавалось впечатление, что они чужие истарые, утренние или даже вчерашние, ожившие под дождевыми каплями, но так и не набравшие былой силы. Дверь избы, набухшая и потяжелевшая, взвизгнула негромко и коротко, будто поросенок под колесом телеги, вмявшим его рылом в жирную грязь, иоткрылась наполовину оттолчка изнутри. В просвет с трудом протиснулся боком толстый целовальник с лоснящимся лицом, обрамленным растрепанной, темно-русой бороденкой. Он тащил, держа под руки, пьянющего мужичонку с разбитыми губами, невысокого и хилого, одетого в старые порты, латанные-перелатанные, и желтоватую рубаху, разорванную до пупа и покрытую пятнами жира, вина и крови, а на впалой безволосой груди ерзал на грязном, почерневшем, льняном гайтане медный крестик, почти незаметный на загорелой коже, вялой и дряблой. Следом за ними на крыльцо вышел холоп, помятый ис рачьими глазами, осоловелыми, словно только чтосвалился с печии никак не поймет, зачем этосделал, надо было дрыхнуть и дальше. Целовальник блымнул на него такими же выпученными, но отнатуги, глазами, промычал что-томаловразумительное. Однако холоп понял ипривычным жестом поднял ноги пьянющего мужичонки, босые и грязные, с оттопыренными вбок большими пальцами, перехватил повыше, чтобы оторвать от досок тощий зад, почти полностью оголенный сползшими портами. Малость запоздав, холоп качнул тело мужичонки не в тактсцеловальником, затосильнее, иотпустил раньше, поэтому пьяный, полетев сначала головой вперед и спиной книзу, перевернулся в воздухе и шлепнулсяв грязь лицом, ногами к воротам, не издав при этом низвука и не пошевелившись, точно мертвый. Целовальник недовольно покачал головой – как ты мне надоел! – плюнул в пьяного, попав на новую ступеньку крыльца, вытер слоснящегося лица капли пота. Стараясь сохранить степенное выражение, он с трудом протиснулся в просвет приоткрытой двери, причем живот заупрямился, решив остаться на свежем воздухе и надулся пузырем, а затем опал и проскочил внутрь избы. Холоп лениво помигал, будто соглашался с невысказанной вслух мыслью хозяина, зябко передернул покатыми плечами и шустро юркнул в дом. Рачьи глаза выглянули в просвет, убедились, что пьяный не шевелится, очухается не скоро, и исчезли, задвинутые захлопнувшейся дверью. Пьяный всхрапнул надрывно, точно обрадовался, чтоизбавился от назойливой опеки, и перевернулся на спину после пары робких и неудачных попыток, которые, видимо, нужны были для того, чтобыотлепиться от грязи. Из-за раскинутых в стороны рук и распахнутого, окровавленного рта, казалось, чтомужичок распят за грехи свои и не имеет права жаловаться на боль и просить о помиловании. Грязь, выпачкавшая лицо, делала его более скорбным, зато жиденькую бороденку и усы – густыми, такие под стать степенному человеку. Кончиком языка, покрытого толстымслоем желтоватого налета, пьяный облизал разбитые губы, столкнул с нижней комок грязи. На это, наверное, ушли последние силы, потому что больше не шевелился и, казалось, не дышал. Начавшаяся морось быстро припорошила егомелкими холодными каплями, скопившись лужицами в глазницах, таких глубоких, словно в них не было глаз, а веки прикрывали раны.
