Александр Чернобровкин - Были древних русичей
Бортник выдернул рогатину из медвежьей туши, вытер мхом кровь с зубьев и землю с нижнего конца и прислонил к дереву рядом с луком. ИЗ торбы он достал древолазные шипы и две пеньковые веревки, короткую и длинную. Шипы он приделал ремнями к лаптям, длинную веревку привязал к бревну, сбитому зверем, а короткой – себя к дереву, но так, чтобы между телом и стволом оставалось пространство и можно было свободно передвигать веревку вверх-вниз. Сноровисто поднявшись к борти, он откинулся на короткую веревку, перенеся на нее большую часть веса своего тела, и вытянул наверх бревно. Привязав бревно так, чтобы отвадило другого непрошеного гостя, не такого смышленого, как убитый, бортник спустился на землю. С дюжину пчел покружилось около него, но ни одна не ужалила.
Крупный кудлатый широкогрудый пес с обрубленными ушами и хвостом рвал укороченную цепь и захлебывался в лае, хрипел и брызгал слюной с такой яростью, будто во дворе хозяйничала стая волков, а не хрустели овсом, насыпанным щедрой рукой прямо на землю, три оседланные лошади, которые часто фыркали на кур, с кудахтаньем таскающих почти из-под морд длинные узкие зерна. Казалось, нет ничего на свете, что могло бы вызвать у собаки большую враждебность, но когда соловая кобыла, подгоняемая бортником, втянула во двор волокушу с мертвым медведем, пес как бы увеличился в размере из-за вставшей дыбом шерсти и уже не залаял, а завыл передавленным ошейником горлом. Встав свечой на задние лапы и удерживаясь на туго натянутой цепи, он сучил передними лапами и ворочал выпученными от натуги глазами, а из пасти вместе с воем вылетали хлопья пены. Бортник недобро посмотрел на оседланных лошадей, на рассыпанный пол двору овес, взял с волокуши рогатину и, шлепнув соловую кобылу по крупу, чтобы шла к сараю, направился к крыльцу.
Дверь избы распахнулась и на крыльцо, вытирая губы, липкие от медовухи, вышли два мечника боярские. За ними – еще один, одетый побогаче и в шапке повыше. Рука его лежала на шее десятилетней девочки, дочери бортника, скуластой и конопатой, такого же крепкого сложения, как отец, но немного постройнее, одетой в льняную рубаху до пят, зачем-то подпоясанную темно-коричневым сыромятным ремнем. Два мечника спустились с крыльца и зашли с боков к остановившемуся бортнику. Правые руки их лежали на рукоятках мечей, а полные наигранного презрения глаза не упускали из виду зубья рогатины. Старшой загородился девочкой, крепче сжал ее шею и пригрозил бортнику:
– Не вздумай дурить!.. Сам понимаешь, мы люди подневольные, что прикажут, то и делаем.
Бортник удобнее перехватил рогатину, посмотрел на мечников, на пса, позабывшего о медведе и рвущегося загрызть непрошеных гостей, потом на дочку, на шее которой лежала сильная мужская рука, готовая свернуть в любой миг, – и уронил оружие.
– Вяжите его, – сказал старшой.
Подручные сноровисто выполнили приказ.
Старшой спустился с крыльца и подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с отцом. Она остановилась в шаге, не решаясь подойти ближе, впилась в бортника взглядом, полным любви, звериной, жертвенной: прикажи отец – вцепится в глотку мечнику, будет рвать, пока не убьют, и даже тогда не расцепит зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы не замечал ее.
– Чем это я не угодил боярину? Или трех бочек меда ему показалось мало?
– Двух, – ответил старшой. – Одну по дороге разбили.
– Самую большую?
– Ее самую. А в остальных медок оказался не того… Все, кто пробовал, животами маются. Подмешал чего или нашептал – это тебе виднее.
– Мало ли от чего живот болит?! Попили бы натощак настой кудрявого купыря – хворь как рукой бы сняло.
– Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день пластом лежит, позеленел уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем.
– Ну, это бабушка надвое сказала, – возразил бортник и повернулся к дочери. – За домом присматривай. С медведя сними шкуру, мясо засоли, а левую лапу сохрани, – он незаметно подмигнул дочери, – она от бессонницы помогает. Обязательно травы накоси, но только не в полночь у болота, а то косу можешь сломать о разрыв-траву. Мешочек с травой кукушкины слезы, что у печки висит, не трогай: память напрочь отшибет, еще и меня забудешь, – грустно улыбнувшись, произнес он. – Ну, поехали, а то засветло не успеем.
– Доскачем, – не согласился старшой, взбираясь на лошадь, которая трепещущими ноздрями ловила медвежий дух и тревожно перебирала ногами.
Один из мечников посадил бортника позади себя на лошадь.
Девочка проводила их до ворот, потом посмотрела на лук и колчан со стрелами в волокуше, на левую лапу медведя, на которым кружил рой муж, черных, зеленых, серых.
Старый месяц старался боднуть острыми рогами тучное облако, проплывающее мимо, чтобы не закрыло его, дало еще посветить на луг у болота, где дочка бортника как бы отбивалась косой-горбушей от обступившей ее рати – высокой травы. Лезвие с тягучим шипением подрезало передние ряды под корень, укладывало на землю полукруглой полосой. Таких полос было уже с полсотни, они тянулись от опушки леса, где паслась стреноженная соловая кобыла, казавшаяся в лунном свете серебристой, а под старой кривой березой лежал кудлатый пес с обрубленными ушами и хвостом и при каждом незнакомом звуке вскидывал голову, принюхивался и приоткрывал пасть, точно пугал невидимых врагов острыми клыками.
Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный, что лошадь шарахнулась и всхрапнула, а собака вскочила и грозно зарычала. Девочка собрала траву в том месте, отнесла в неглубокую впадинку, заполненную дождевой водой. Почти вся трава осталась на плаву, девочка отвела ее к одному краю, чтобы видно было дно, на котором лежала тонкая травинка с двумя четырехугольными листиками. Дочка бортника достала ее, повертела в руке, разглядывая. На воздухе травинка быстро покраснела, стала цвета червоного золота. Она была мягка и податлива, легко сворачивалась в кольцо и стремительно распрямлялась, стоило отпустить, а когда девочка дотронулась ею до обломка косы, тот пронзительно звякнул и распался на несколько частей. Девочка положила разрыв-траву в торбу, притороченную к седлу, где уже были мешочек с травой кукушкины слезы и левая медвежья лапа. Ловко вскочив в седло, она свистнула псу и поскакала по ночному лесу, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт.
Съезжая изба стояла на площади рядом с двором боярина и напротив церкви. В горних комнатах было темно и тихо, спали все, а в подклети светилось узкое окошко, заделанное бычьим пузырем. НА дальней околице постукивала колотушка сторожа и изредка взбрехивала собака. Полаяли собаки и на боярском дворе, почуяв чужого пса, но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка бортника подъехала к крыльцу избы, привязала лошадь к коновязи и показала рукой псу, чтобы лежал здесь. Она достала из торбы разрыв-траву и кукушкины слезы и медвежью лапу, подошла к оббитой железом двери, ведущей в подклеть, постучалась:
