Дэвид Геммел - Белый Волк
— Ты сказал злые слова, Олек. И очень его обидел.
— Я не хотел.
— Я знаю. Вперед тебе наука: никогда не говори в гневе то, что не хочешь сказать. Слова бывают острее ножей, и раны от них порой никогда не заживают.
Еще через час, после восхода луны, Скилганнон вошел в трактир у ворот парка. Гревис сидел в уголке один. Даже четырнадцатилетнему подростку было видно, как выделяется он из общей среды. Большинство здешних посетителей составляли рабочие и ремесленники, кряжистые, бородатые, искалеченные многолетним трудом. Бывший актер в голубой шелковой рубашке с пышными рукавами, с крашеными желтыми волосами, где проглядывали седые корни, светился среди них, как маяк.
Скилганнон, подойдя, увидел скорбь в глазах Гревиса, и сознание собственной вины придавило его.
— Прости меня, Гревис, — со слезами сказал он.
— Я и правда урод, что уж там. — Гревис, отвернувшись, устремил взгляд за окно.
— Ты не урод. Ты мой друг, и я люблю тебя. Прости меня, и пойдем домой. Ну пожалуйста, Гревис.
— Полно, дурачок. Конечно же, я тебя прощаю. Гревис встал из-за стола, и Скилганнон только теперь осознал, как тихо стало в трактире. Какой-то остролицый человечек злобно смотрел на них с Гревисом.
— Мало нам одного было, так теперь еще и его красотки сюда таскаться начнут.
— Скилганнон опешил.
— Пойдем, Олек, — сказал ему Гревис. — За вещами я зайду потом.
— Хорошая взбучка, вот что тебе требуется, — прошипел человечек, приближаясь к ним.
— А тебе не мешало бы помыться. И не ешь так много лука. Твое дыхание быка способно свалить.
Тот взмахнул кулаком, но Гревис отклонился, и удар прошел мимо. Задира потерял равновесие, наткнулся на подставленную ногу Гревиса и рухнул на стол, а оттуда на пол.
— Ты меня этому научишь? — спросил Скилганнон, когда они вышли наружу.
— Само собой.
У ворот дома Скилганнон остановился,
— Мне правда очень жаль, Гревис. Молаира сказала, что раны от слов не всегда заживают, но твои ведь заживут, да?
Гревис взъерошил ему волосы.
— Уже зажили, Олек. А отчего это у тебя щека распухла?
— Спериан дал мне оплеуху.
— Тогда тебе, пожалуй, и перед ним следует извиниться.
— Но это он меня ударил!
— Спериан — добрейший из людей и страдает от содеянного им куда больше, чем ты от пощечины. Найди его и помирись с ним.
Спериан поливал рассаду в ящиках.
— Ну что, привел его назад? — спросил он.
— Да. Я извинился, и Гревис меня простил.
— Вот и хорошо. Отец бы тобой гордился.
— Я хотел сказать…
— Не говори ничего, мой мальчик, лучше помоги мне с рассадой. Поставим ее так, чтобы утром была на солнце — вон там, у западной стены.
— Тебе никогда больше не будет стыдно за меня, Спериан. Никогда.
Садовник посмотрел на него с любовью и потрепал по плечу.
— Бери вот эти два ящика, только осторожно, чтобы земля не высыпалась.
Скилганнон и теперь, десять лет спустя, чувствовал комок в горле, вспоминая эту ночь. Встав, он в последний раз взглянул на долину и пошел назад, к своим спутникам.
Брейган спал, но Рабалин сидел рядом с лошадьми, держа поводья в руках.
— Ложись спать, — сказал ему Скилганнон. — Чего ты их держишь? Кто-то хотел увести их?
— Нет, но я все равно решил посторожить.
— Молодец, — вздохнул Скилганнон. — Я знал, что могу на тебя положиться.
ГЛАВА 7
Рабалин пробудился от кошмарного сна, весь облитый холодным потом и вымокший от легкого ночного дождя. Полузажившие ожоги на лице и ногах невыносимо зудели. Скилганнон в плаще с капюшоном сидел спиной к дереву, склонив голову на грудь. Рабалин не мог понять, спит он или нет. Стараясь двигаться как можно тише, паренек подошел к нему, и он сразу вскинул голову. При лунном свете его глаза напоминали отполированную сталь.
— Не спится что-то, — смущенно сказал Рабалин.
— Страшные сны?
— Да, Я уже не помню, что снилось, но было страшно.
— Садись сюда.
Рабалин смел мокрую листву с плоского камня и сел. Скилганнон бросил ему свернутое одеяло, и Рабалин с удовольствием закутался в него.
— Тот старик с топором — просто чудо какое-то, — сказал паренек. — Всех побил, в его-то годы.
— Он из Бессмертных, а это крепкий народ. Трудно поверить, что и на них нашлась управа.
— А кто их победил?
— Дренаи на Скельнском перевале, пять лет назад. Там же погиб и Горбен.
— Это я помню. У нас в Скептии объявили недельный траур, и мы должны были посыпать головы пеплом. Голова ужас как чесалась. Все говорили, что император был великий человек, а потом стали говорить, что он злодей. Ничего не поймешь. Каким же он был на самом-то деле?
— Думаю, и тем, и другим. Перед смертью он был императором всех стран Востока. Никто не знал, сохранят ли власть его наследники, и потому люди, соблюдая осторожность, продолжали восхвалять покойного императора. Но позже, когда Тантрия и Наашан откололись от империи, все осмелели и стали именовать его тираном-завоевателем.
— Ты знал его? Он в самом деле был тираном, да?
— Знать я его не знал, но однажды видел. Он прибыл в Наашан с двумя тысячами Бессмертных, и у нас был грандиозный парад. Весь проспект устлали цветами, и горожане стояли толпами по бокам. Он был красавец, плечистый, с зоркими глазами. Тиран? Безусловно. Он убивал тех, кто выступал против него, и тех, кого подозревал в подобных намерениях, а заодно и их семьи. Его сторонники утверждали, что он делает это во имя мира в пределах империи, и мир действительно сохранялся. Поэтому его можно назвать как великим человеком, так и злодеем.
— Ты тогда был солдатом?
— Нет. Я был чуть постарше тебя и ходил на парад со своим другом Гревисом.
— Зачем император приехал в Наашан?
— Чтобы короновать нового короля, своего ставленника. Это долгая история, и я слишком устал, чтобы рассказывать ее целиком. Если говорить коротко, он вторгся в Наашан и сделал его частью своей империи. Наашанский король погиб в бою, и Гбрбен посадил на трон своего человека, Бокрама. Поначалу почти все были этим довольны. Народ устал от войны и хотел мира.
Рабалин зевнул. Запутанная штука эта история. Война приводит к миру, а мир к войне. Спать ему, однако, не хотелось. Ночной разговор со Скилганноном действовал на него успокаивающе.
— А конь у него был хороший? — спросил он.
— Это, несомненно, важнее политических дрязг, — улыбнулся Скилганнон. — Конь был просто замечательный. Семнадцати ладоней в холке и черный, как ночь, а сбруя и седло украшены золотом, таких, как он, я больше не видывал.
